Страшный Тегеран

Они говорили о том, как надоела им эта жизнь и как они мечтают о спасении. Изредка, чтобы отвлечься, они принимались за свои желтые огурцы и сухой, смоченный в воде хлеб и тем отводили душу.

Вдруг Эшреф, которая как родственница хозяйки была здесь на привилегированном положении, сказала:

— А ну, давайте, пока гостей нет, поговорим хорошенько: пусть каждая расскажет свою историю.

Это понравилось всем, за исключением Эфет. Она отказывалась. По лицу ее было видно, что ей трудно рассказывать правду, а лгать она не хочет. Но разве она могла воспротивиться трем? В конце концов и она согласилась рассказать о себе, когда дойдет до нее очередь.

Это было в семь с половиной часов, иначе говоря, час спустя после захода солнца. Взошла уже луна. Внезапный порыв ветра загасил вдруг лампу. И, так как было довольно светло, они больше ее не зажигали. Кроме этих четырех, была там еще одна женщина, старуха, официально служившая кухаркой, но иногда тоже принимавшая участие в промысле; теперь она сидела в кухне у очага и тихо разговаривала со своим сынишкой.

Взяв с килима новую папиросу и затянувшись несколько раз, Эшреф начала:

— Отец мой — что уж от вас скрывать — был просто мясник. А мать — сестра нашей хозяйки Нахид-ханум — занималась тем, что, сидя дома, сучила бумажную пряжу. Мы жили на Хиабане-Абад. Дом у нас был маленький и бедный, с крошечным двориком, всего, может быть, каких-нибудь двадцать зар, и было в нем всего две комнатки. Так как отец мой был мясник, то, казалось бы, дело его было выгодным: когда правительство издает приказ понизить цены, — знай продавай себе собачье да кошачье мясо. Однако по причине отсутствия большого капитала, зарабатывал он немного: если в день перепадет пять-шесть кран, — и ладно. На это надо было кормить мать и меня. Жили мы поэтому плохо. И с самого детства я всем завидовала. Как увижу, бывало, на соседских девушках новые платья, так всю ночь и плачу. Так что отцу с матерью приходилось другой раз даже необходимые вещи закладывать, чтобы сделать мне платье.

На улице, где мы жили, было несколько барских домов. В одном из них жил страшный богач; как его звали, я не знала. И у него был очень красивый сын, такой, что на него в нашем квартале все пальцем указывали. И очень этот молодой человек мне нравился. Бывало, когда мы играем на улице с соседскими детьми, подойду к нему и кокетничаю, ну, конечно, не сознательно. А молодой человек — ему, должно быть, лет восемнадцать-девятнадцать было — иногда мне улыбался. А мне в то время было двенадцать. И я все время мечтала о красивых и шикарных платьях.

Раз как-то играли мы, таким образом, с ребятами, я споткнулась и так ушибла ногу, что от боли вынуждена была отойти к стене. И там упала. Играющих было так много, что никто меня не хватился. А я там, у стены, лишилась чувств.

Было это незадолго до заката солнца. И вот открываю я глаза и, представьте себе, что же я вижу? Вижу, что лежу в какой-то маленькой красивенькой комнатке, на роскошной кровати, какая мне и во сне никогда не снилась. А у изголовья сидит тот самый молодой человек и курит папиросу.

Я спрашиваю:

— Где я? Зачем я здесь? Где мать? Где отец?

А он, вместо ответа, хохочет. Поцеловал меня и сказал:

— Ты напрасно не расстраивайся. Твоя мать дома. А ты уж сегодня останься здесь. Завтра пойдешь домой.

Вдруг он увидел мои руки.

— Почему у тебя, — спрашивает, — руки такие грязные?

В это время был уже вечер и стемнело. Тут он нажал на стене какую-то белую штучку, вроде пуговки, открылась дверь, и вошел какой-то мужчина.

Он говорит:

— Посмотри, баня истоплена?

Слуга ушел, потом вернулся.

— Да, — говорит, — истоплена, и все готово.

— Ну, хорошо. Скажи Хамидэ, чтоб шла в баню и почище бы вымыла эту ханум (на меня показывает).

Сделал знак слуге. Потом улыбнулся мне.

— Идите, — говорит, — ханум, за этим человеком в баню, а потом, иншаала, я буду иметь честь с вами встретиться.

Тот вывел меня на большой двор, по сторонам которого были клумбы с цветами, а оттуда — в баню. Баня была маленькая, снаружи отделана цветными изразцами, а внутри вся в мраморе. И там горела лампа.

Прежде всего Хамидэ сделала мне массаж ноги, так что боль от ушиба прошла, потом она меня вымыла. Вышла я, а в предбаннике для меня положено прекраснейшее платье, правда, немного широкое, но когда я оделась и Хамидэ завила мне волосы и зачесала их на затылок, то я, как посмотрела в зеркало, сама себя не узнала: в этом наряде у меня было точно новое лицо.

Через десять минут вернулась я в ту маленькую комнатку, а он уже ждет меня. Едва я вошла, он меня поцеловал и сказал: «Добро пожаловать!» А через полчаса принесли ужин, ну, конечно, из таких кушаний, что я до сих пор не знаю даже, как они называются. А когда поужинали, смотрю, он тут же, не выходя из комнаты, стал раздеваться. А потом раздел меня и взял в объятия...

Проснулась я утром, смотрю — возле меня никого нет. Встала с постели и — к зеркалу. Вижу, что я что-то побледнела.

Вдруг открывается дверь и входит Хамидэ:

— Ага уехали в Шимран и приказали вашей покорнейшей слуге передать вам этот пакет и направить вас домой. И я, не разобравши даже хорошенько, все ли у меня со вчерашнего дня на месте, взяла пакет и пошла домой.

Как только мать меня увидела, обняла, заплакала и крикнула соседок:

— Идите сюда, дочь моя нашлась!

И рассказала мне, что со вчерашнего вечера, когда я потерялась, она не спала и не ела и что обо мне уже сообщила в комиссариат. А потом спросила меня:

— Ну, говори, что случилось? Где ты была?

Пришли соседки, обступили меня. Тут я, ничего не скрывая, рассказала, что ночью со мной случилось, и подала матери пакет.

Мать раскрыла пакет и как увидела, что там лежит ассигнация в пять туманов, так и закричала:

— Мою дочь обесчестили, мою дочь оскорбили!

И бьет себя в грудь, и волосы на себе рвет.

Женщины принялись ее утешать, а одна из них подошла ко мне и попросила описать дом, в котором я была, а когда я рассказала все приметы, она крикнула:

— О, это Хамадани.

И я узнала, что вчерашний молодой человек был Хамадани.

Наконец, через некоторое время, мать взяла меня и повела в комиссариат. Там она объяснила все, и начальник комиссариата сейчас же послал ажана в дом молодого человека.

Но скоро ажан вернулся и сказал:

— Ага изволили уехать, но поручили слуге, в случае, если придут из комиссариата, сходить вместо них в комиссариат.

И я увидела вчерашнего слугу. Он сейчас же подошел к раису и что-то ему по секрету сказал.

— Ну что же, матушка. Дело такое, что лучше бы, конечно, оно не случилось. А теперь, что же сделаешь? Вот господин Гайдар-Кули-Хан готовы в возмещение этого выдать твоей дочери сумму.

Мать сказала:

— Нет, ага, это невозможно. Если он хочет загладить свою вину, он должен взять ее в качестве сигэ.

Мне было приятно слышать эти слова матери: я поняла, что речь идет о повторении вчерашней ночи.

Вдруг раис строго говорит:

— Видно, что ты дура. Да ты понимаешь, что говоришь? Да разве они могут жить с дочерью какого-то мясника? Если хочешь, я попрошу их выдать тебе тридцать туманов, а иначе, если будешь нахальничать, я тебя сейчас посажу.

Бедная мать моя страшно перепугалась этой угрозы. Да и деньги Гайдар-Кули-Хана или обещание его понемножку начали на нее действовать. Одним словом, она быстро согласилась на тридцать туманов. Тогда этот слуга выдал ей двадцать пять туманов, и мы пошли.

Долго еще после этого мать плакала... Но потом перестала плакать. А я, хоть и маленькая была, но чувствовала, что ей очень тяжело.

Мать была хорошая женщина, да и все знали, что я сделала это не нарочно, поэтому один молодой человек, каменщик, который жил по соседству, согласился взять меня в жены, если моя мать даст ему тридцать туманов, чтобы открыть лавочку. Мать только этого у бога и просила. Она тотчас согласилась. После обеда пришел ахунд, прочитал брачную сигэ, а вечером состоялась моя свадьба.