Над Кубанью. Книга первая

— Точь-в-точь индюк. Вот бы приволочь домой, — мечтательно сказал Миша. — У нас как раз гости, маманя б целиком зажарила.

— Сюда б деда Меркула, он бы его подцепил на мушку.

— На мушку?! — поддразнил Миша. — У Меркулова ружья и мушки нема. Он на ствол берет. Как на ствол попала дичина, значит, его…

— На лету?

— А то как же?! Вот в перепела дед Меркул только на лету и попадает… А привяжи ему на куст убитого перепела, не попадает. Кто к чему привычен.

— Неужели в привязанного не попадет? — Петя с недовернем поглядел на приятеля.

— Не попадет. Он сам мне признавался. Даже вот когда перепел в жаркие страны перелет делает, ведь туча его идет через горы.

— В Индию идет, — заявил Петя, — через Кавказский хребет в Индию, а через Крым в Палестину.

— Не в том дело, куда перепел летит, в какую страну. Меркулу это без надобности. Идет перепел тучей, солнца не видно, опустился на землю, сразу на табуны разобьется.

— Зачем же на табуны? — недоверчиво спросил Петя.

— Чтобы лучше прятаться по кустам, по травам. У птиц тоже табун. Какие засветло думают хребты перелететь, не останавливаются, а запоздавшие стаи тут ночуют. Выходит тогда Меркул на охоту. Поднимет собака табун, и жахает Меркул со своего шомпольного на лету. По полтыщи набивает, право слово. Пятнадцать копеек десяток торгует перепела — сам небось видел, весь базар завалит…

— Солить бы их?

Такую птицу солить — соль переводить. Сладкая, когда свежая, а в засоле протухает.

Петя прислушивался к словам друга и шел впереди, чуть сутулый, бычковатый, унаследовавший здоровье от таких же физически крепких родителей. Вот Миша, он чуть выше, стройнее, с более легкой походкой человека, привыкшего к лошади, буйной реке и крутизнам.

— Почему перепелки каждый год летят на охотников? — опросил Петя, очевидно, не в состоянии самостоятельно осмыслить вновь пришедшую мысль, — почему они на все лето не останутся в жарких странах? Навсегда не поселятся там?

Миша был явно обескуражен вопросом друга. Он обогнал Петьку. Приближались шум Кубани и невнятные крикливые голоса у богатунского парома.

— А я знаю, почему перепела обратно летят! — неожиданно выпалил Миша с просиявшим лицом.

— Почему?

— Да потому, что перепел родился в России, тут и рос. У нас поля, пшеница, просо, разве не потянет обратно. Тебя б не потянуло?

Петька с минуту думал и, подняв глаза, утвердительно качнул головой.

— А как они через турецкую границу летят? Там война. Все сутки небось снаряды рвутся. — Петька встрепенулся, точно вспомнив что-то еще более важное. — Не заберут у нас турки землю? Не дойдут до Кубани?

— Ни за что, — уверил Миша. — Сколько казачьих полков дерется. С каждой станицы, считай, по целому полку. Вон Павло Батурин заявился с германского фронта. Говорит, если кусок какой земли и возьмут, так на ней все одно сто лет трава расти не будет… А где ж дедушка? Черноклены-то кончились…

— Позовем, — предложил Петька.

— Дедушка! Ого-го-го! — закричали оба, краснея от натуги.

Вместе с эхом донесся близкий ответный голос. Дети узнали голос Харистова, а вскоре послышались и его шаги. Ребята влезли в гущу черноклена, притихли. Харистов медленно шел по тропинке. Серенький бешмет был расстегнут, из-'под соломенной широкополой шляпы виднелась седая широкая борода, так хорошо известная ребятам. Старик нес ночной улов. Через плечо была переброшена сумка, оставляющая мокрый след на боку. Очевидно, перед отправлением сумка выкупалась в реке, а вместе с ней — сазанчики и окуни. Влажные переметы свисали с его плеча. Дедушка осторожно отводил ветви, преграждающие путь, стараясь не поломать их. Для Харистова своей особой жизнью жило каждое деревцо, и каждую упругую ветвь провожал он мягким взглядом добрых глаз.

Ребята, взявшись за руки, бросились поравнявшемуся с ними деду под ноги.

— Тонем, тонем! — заорали они пронзительно.

Старик отпрянул. Дети со смехом и ребячьим говором начали тормошить его.

— Повалите! — Харистов широко улыбался. — Уж не хотели ли вы деда напугать? В турецкую войну на меня курд с дерева бросился, и то не испугался…

Дети видели испуг старика, и то, что они оказались страшнее курда, льстило им. А словам Харистова они верили беспрекословно. Любимец детворы рассказывал много интересных историй, в беседах с ним мальчишки жили в мире бесстрашия, мужества и самопожертвования.

Дедушка Харистов был другом знаменитого кубанского бандуриста Дибровы и теперь изредка переписывался с ним. Хранил старик заветную бандуру, пользуясь ею в исключительных случаях. Кому-кому, но детям больше всех доводилось внимать его тихим песням. Воспитывали песни эти хорошие чувства чистой любви к родной земле, обильно политой казачьей кровью.

Старик присел на бугорок, положил рядом подрагивающую сумку, прикрыл ее развесистой шляпой.

— Ну, что поделываешь, Большак? — ласково спросил он Мишу, теребя его волосы.

— Дедушка, что ты меня всегда Большаком кличешь? Может, это плохо? — спросил Миша.

— Большак был мой хороший дружок, — ответил Харистов, — на тебя чем-то похож. Нос горбоватый был, глаза быстрые, волос только почернее твоего.

— Я выгорел, дедушка, — поспешно разъяснил Миша, — у меня зимой черный. Расскажи про Большака…

— Это было еще до того, как ходили мы на турецкую войну, — начал Харистов, полуобняв своих юных друзей, сразу же притихших, — собрались мы, молодые казаки, погулять в мирных аулах. Войны давно не было, силу девать было некуда, в табунах выпасывались кони-резваки, и ходили они без боевого дела, теряли свои достоинства. Тогда уже строго было за набеги, но имели мы причину. Абречил по линейским станицам молодой сын князя Султан-Гирея и год назад, под спасовку, угнал из станичного табуна косяк лошадей, вместе с ахалтекинской кобылой, которую отец Большака добыл в песчаной Хиве. Знаменитая была кобылица, и по при-говору общего сбора разрешили назвать ее по имени кургана Золотой Грушкой. Обидел князь не только хозяина, но и всю станицу, послали жаловаться на князя Большакова отца и в отдел, и в область к самому наказному атаману казачьего войска. Ничего не получилось с тех жалоб. Имел Султан-Гирей заручку и в отделе, и в области. Как-никак был абрек княжеского звания, и трудно было с ним судиться простому казаку. И вот решили мы сами отнять кобылицу у князя. Поклялись на клинках, что не выдадим друг друга, и темной ночью вплынь перешли Кубань, обминули сторожевую заставу у Ханского брода. Всю ночь скакали, угадывали север по дубам и камням. Пересекли три реки: Чокрак, Фарс, Айрхи — и ранней зорькой достигли Лабы-реки и аула Улляпа. Аул стоял на Лабе, напротив высокого берега, на котором Тенгинское поселение, а моста тенгинского тогда там еще не было. Мы узнали их повадку, черкесов этих, пели их песни — и свободно добрались до княжеского дома. Знали мы, что прятал Султан-Гирей Золотую Грушку в каменном сарае, напротив своей сакли. Подкрались мы осторожно к сакле, даже собак не побудили. Окружили ее, легли у дверей, а Федор Батурин, старший братан Луки, подполз к сараю, замок скрутил и вывел кобылицу. Почуяла своих Золотая Грушка, подала голос. Зажал храп Федька, а она поднялась дыбки и опять заржала: хозяина требовала. Кинулся тогда к ней Большак, сам не свой, успокоилась Золотая Грушка, но тут видим — в сторожевом глазке огонь мелькнул, и — выстрелил князь из сакли. Пуля миновала Большака, зато достала Федьку. Поднялись собаки, а за ними аул. Схватил Большак Федьку, кинул на Золотую Грушку, подхватил своего коня, и мы пошли наутек, вниз к Лабе. Широкая Лаба-река, берега луговые, заливные до самого аула. Ладно бы добраться до реки, а там поминай как звали, для казака абы в воду окунуться. Дружные черкесы стрельбой подняли всполох, улицы закупорили, решили закапканить нас живьем. Видим, уходить некуда, сбились мы в кучу, кони храпят, беспокоятся.

— Уходите вразброд, — приказал Большак, — сборное место на том берегу у Тенгинки.

Верное было приказание, потому что по одному легче проскользнуть, кучка всегда заметная, а один всадник теряет примету. Повернулись трое из наших, перемахнули каменную загорожу и ушли.