День именин Петра и Павла

Данзас - зрение военных острое - первым заметил его, когда он завернул с Конюшенной на Мойку, еще издали снимая цилиндр. Полковник вернулся в номер, распустил крючки тугого воротника на вспотевшей шее.

- Спешит, - сообщил друзьям. - И тростью машет.

Павел Воинович Нащокин, выпятив брюшко и оттопырив сочную губу, присмотрелся к стрелкам своего "брегета":

- Ай да Сашка! Небось опять пешком с Черной речки. Ну-ну, ходкий он! Шампазея-то, чай, подмерзла?

И побежал навстречу, заранее распахнув объятия.

Пушкин вошел в номер. Расшвырял куда попало свои цилиндр, перчатки, трость. Сразу от порога Нащокин потянул с него узенький сюртучишко.

- Ну и жарища! А у нас ночью на даче гроза была. Вы тоже слышали? спросил Пушкин.

Нащокин широким жестом обвел своих гостей:

- Этих поросят ты и сам знаешь, - показал он на князя Эристова и Данзаса. - А вот сей молодой пиит, должно быть, еще незнаком тебе. Пожалуй: поэт и артист Куликов!

Артист, заезжий из Москвы, почтительно склонился:

- Так-с. Только Павел Воиныч напрасно меня поэтом величают. Высокого звания сего, увы, не достоин-с.

Нащокин был нетерпелив, и за спиною Пушкина разом дружно захлопали пробки. Перехватив бутылку из рук лакея, Павел Воинович, деловито и со вкусом, сам наполнил бокалы.

- В известной Демута отели, - читал он, шепелявя, - берут с нас пятьдесят рублей. И то за мягкие постели. За кофе же, обед и чай. Как дальше?

- Особой платой отмечай, - смущенно закончил за него Куликов. Произведение пера моего. Но это я так. балуюсь.

Бокалы сдвинулись, расплескивая пену.

- Воиныч! - попросил Пушкин. - Отвори окна, жарко.

- Изволь, душа моя, изволь.

Нащокин распахнул окна, и в номера гостиницы Демута ворвался со двора оглушительный гомон рабочей артели.

- Шумно ж, брат, - поморщился князь Эристов.

- Неужели мы мужиков не перекричим?..

И началось - посреди дружеского пиршества - негласное соревнование господ в гостинице и мастеровых во дворе Демута. Друзья рассыпали каламбуры и анекдоты, а снизу, из прожаренной солнцем котловины двора, била кверху фонтаном, взрывая их тонкие речи, крепкая разноголосица мужиков.

- Это как понимать? - долетало в номер. - Кирпич от положения красу обретает. Ты его вот так ложи - не глядится. Фасона нет. А бочком оберни он тебе и зафорсил.

- Закройте же окна, - рассердился Данзас. - Слова не дают сказать. мммерзззавцы!

Пушкин поднялся из-за стола с бокалом в руке:

- А я их отлично понял. Кирпич, как и слово, пронизанное рифмой, тоже можно складывать в дивные поэмы.

Нащокин поднял бутылку - солнечно и радостно она отразила в прохладной глубине яркое сияние летнего дня.

- Сашка, - заорал он, - черт такой, пей! Будешь ты пить или нет сегодня?

- Погоди, цыган. - Пушкин облокотился на подоконник и свесился наружу, болтнув ногами.

Внутри двора броско краснел кирпич, сваленный грудою. А поверх ее восседала компания каменщиков - босых и радостных. Тут же стояло ведро с вином да ходила