Евпатий Коловрат

Станислав Гагарин

Евпатий Коловрат

^{Рисунки Н. Мооса}

Кони на красном лугу

Недавно прошел дождь.

Сырой хворост разгорался плохо, костры дымились, и дым низко полз над землею, спускался пологим берегом к реке, забивался в камыши и растворялся в холодном воздухе ночи.

Иван почуял: коченеют ноги, и осторожно, чтобы не плеснула вода, переступил, с трудом выдираясь из илистого дна.

Сильнее потянуло дымом от половецких костров, к дыму примешались запахи мяса и сыромятной кожи. Иван проглотил слюну.

Камыши стеной поднимались у самого берега Хопра, где передовой отряд половецкого хана Барчака встал на ночевку. Дружина Евпатия Коловрата, воеводы князя Рязанского, укрылась в зарослях ольховника на другом берегу реки. Едва стало смеркаться, воевода призвал к себе сотника Ивана и велел с темнотой подобраться к половецкому стану, выждать время и угнать лошадей.

— Пойдут с тобой, Иван, два ратника, — сказал Коловрат.

— Нет, Евпатий, — ответил Иван. — Лошади по моей части. Один, может, и сумею. А втроем — не выйдет. Спугнем только.

Так и пошел один, и сидит среди камышей по горло в воде половину ночи, а поганые людишки никак на угомонятся. Время от времени поднимает Иван голову к небу и смотрит, как Лось [1] встал и высоко ли поднялись Стожары. Лось хвостом в зорю еще не повернулся, до утра время есть, а вот за полночь перевалило, это точно. В деревнях уже первый спень [2] прошел, по разу петухи кричали, а здесь какие петухи…

Иван выдрал одну ногу, ил совсем ее засосал, лотом другую потянул и медленно стал приближаться к берету, осторожно раздвигая камышовые стебли.

Неожиданно его пальцы ткнулись в корягу. Он обхватил ствол руками, подтянул тело и лег на корягу грудью.

Дым щекотал Ивану ноздри, и он едва не чихнул, когда совсем уже выбрался на берег Хопра и крался к половецким коням.

Застывшее в воде тело слушалось плохо, но помалу кровь заиграла в жилах. Иван подбирался все ближе, припадая к земле и замирая, едва улавливал шорохи да переклик дозорных.

Вот и кони. Стоят спокойно. Притих, чтоб пообвыкли к нему. Осторожно снял шапку, развернул тряпицу и вынул краюху хлеба, густо обсыпанную крупной красноватой солью.

Ясно горели звезды, но еще немного — и побледнеет небо.

Иван поднял краюху над головой, Сам встал на четвереньки и подобрался к жеребцу, что отошел от табуна на десяток шагов. Жеребец пофыркал-пофыркал, ударил копытом в землю и мягкими губами бережно принял хлеб с солью.

«Бери, бери!» — подбодрил его мысленно Иван и мигом взлетел на коня. Торжествующий клич разнесся над уснувшей рекой, под безучастными звездами, дошел он и до русских ратников, что ждали сигнала выше и ниже по реке от половецкого становища.

Ринулся жеребец в поле, увлекая за собой других коней. Иван клещом сидел на его спине, ухватив за гриву и сжимая упругие бока босыми ногами.

Ночь раскололась от криков, свиста стрел и топота. Позади остались костры и шатры одураченных половцев, впереди была вольная степь, кони мчались и мчались, а ратники Евпатия Коловрата громили врагов, посягнувших на мир и спокой русской земли.

Все дальше и дальше уходили кони, и стало Ивану казаться, будто окрылило половецкого жеребца, поднялся он в воздух и летит к звездам. Голова у Ивана закружилась, потерял он опору и повалился наземь.

«Вот и все, — подумал он. — Теперь можно и умереть».

— Не можно, Иван, — услышал Он и увидел Евпатия Коловрата.

— Разве не исполнил я, что обещал воевода? — спросил сотник.

Евпатий сощурился и в упор глянул на Ивана. Огладил рукою бороду и усмехнулся. — Исполнил. Но столько ли надо?..

Когда во вчерашнем дню сотник Иван по крепкой лестнице поднялся в верхнюю половину просторного овина, по самую крышу забитую духовитым сеном, было за полночь, и был он сам уже в крепком хмелю. Света разжигать не стал, поленился, на коленях подобрался к расстеленной шубе, оправил изголовье, сидя разделся. Немного поворочался, голова гудела, а когда совсем было примостился и сквозь медленно выходящий хмель стал думать о завтрашней встрече с Коловратом, сбиваясь порой на иные мысли, показалось Ивану, что будто кликает его кто.

Открыл глаза. Батюшки, да уж и утро наступило! Как это он ночь-то проглядел всю…

И сразу сон свой вспомнил, про недавний бой с половцами, и тут его снова позвали со двора, и Иван заторопился одеваться, а едва порог переступил, ударили на колокольне Успенского собора к заутрене, слева у Бориса и Глеба подхватили, подале, у городских ворот, отозвался Спас — и пошли петь-говорить колокола над столицей княжества Рязанского.

На дворе сотника Ивана — правой руки в дружине боярина-воеводы Евпатия Коловрата — в нарядной одежде стояла Анфиса, его молодая хозяйка.

— Пошто зовешь меня, ладушка? — спросил Иван.

— Ступай к воеводе, — хмурясь, проговорила женщина. — Кликал он тебя давеча.

У кузницы Евпатий Коловрат следил, как закаливали мастера мечи. Он издали заметил сотника и пошел навстречу.

— Табуны уж пригнали, Иван… Или ты забыл уговор: поране выйти на торжище да коней дружине добрых сыскать?

По каждой весне пригоняли под Рязань лошадей на большое торжище, что устраивали на второй день после Николина дня. С задонских степей, с Дикого Поля, из-за елецкого края, со стороны Мокши и Цны гнали коней на Красный луг, окаймленный реками Окой и Проней. Сюда, к Рязани, собирались и поджарые степняки, горбоносые, с тонкими ногами, умеющие по-над полем летать, боевые бахматы и гнедые дончаки с богатырской грудью и высокой статью, заволжские лошадки, ростом невеликие, а выносливости непревзойденной, тяжелые битюги с черниговских уделов, охочие до грубой крестьянской работы… Каких только лошадей не приводили на Красный луг!

И для особых княжеских выездов, предназначенных по отдельному заказу конюших, приводили из-за южных морей добытых, невиданных в русской земле красавцев с чисто-белой шерстью по черной коже…

— Мои сборы недолги, — сказал Иван Евпатию Коловрату. — Глаза на месте, руки, слава господу, по-прежнему к плечам пришиты. Будем смотреть да щупать. Готов я.

Весь день пробыли они на Красном лугу: нелегкое это дело-коня выбрать. А когда их десятками отбираешь — того хлопотней. Однако всякая работа к концу приходит… Порешили и эту, а Коловрат стал звать Ивана и помощников его к обеду, который по времени и за ужин бы сошел. Тут Иван вывел последнего коня — каракового жеребца. Тот косил глазом на ведущего его за узду человека, нервно подрагивал резко очерченными ноздрями. Иван подвел коня к Евпатию и сказал:

— Возьми на племя. Хороших кровей конь.

— Дик он, пожалуй, — ответил Коловрат, — необъезженный еще…

— А это мигом, — сказал Иван, — испробуем молодца… Держите его, парни, изготовьте для пробы!

Никогда не носил жеребец человека. А как почуял, что оседлали его, взвился с Иваном свечкой в синее небо. Только земля его назад притянула, и удила едва не разорвали губ. Снова поднялся конь, и опять принудил человек вернуться на четыре ноги. Опасался Иван, что может жеребец с размаху опрокинуться на спину, и придавит его остервенелая животина. Но этот конь был гордым жеребцом. Не мог он рухнуть на землю, не мог позволить себе такого. Коротко заржав, ринулся жеребец на людей, расступились люди, и он понесся невиданным резким бросом, кидая по-особому вперед длинные ноги, обвитые сеткою жил и сухих мышц. В мгновение ока пропал Иван с Красного луга, товарищи только головами покачали.

А конь нес и нес сотника Ивана и не проявлял намерения сдаваться. Седок давил ему бока ногами, рвал удила, усмиряя прыть, но жеребец будто не чуял и все дальше и дальше уносил человека на могучей своей спине.