Дело генерала Раевского

Олега полупрезрительно величали «генералом», но какой-то явной враждебности к нему не проявляли. До поры, правда, до времени. Временами в детдоме группа старшеклассников занималась истязанием тех, кто помоложе. Истязали, правда, не так уж часто. Главным образом четверо старшеклассников, ученики седьмого и восьмого классов, отбирали у всех остальных булочки. Булочки в большую перемену выдавали в школе для подкрепления сил. Так вот эти булочки великовозрастной четвёркой отбирались у всех детдомовцев поголовно «в фонд обороны», как они, снисходительно улыбаясь, объясняли. Ходили слухи, будто «командармы» (так звали этих четверых) подкармливали булочками девочек, что повзрослее и пораспущеннее. Но в это трудно было поверить. Да никто особенно и не ломал над этим вопросом голову; какой смысл, отбирают — и всё. Правда, однажды один мальчик, внук какого-то руководителя ещё первой революции, попытался утаить булочку от «командармов». Он торопливо жевал её в туалете, но проглотить не успел. «Командармы» настигли его и резким ударом под затылок выбили изжёванное месиво изо рта, а вечером пообещали «пасть порвать».

Что такое «пасть порвать»? Так расправлялись со своими отверженцами блатные, уже посидевшие в тюрьме. С двух сторон в рот всовывали скрюченные указательные пальцы и резким рывком пальцев в разные стороны разрывали углы губ.

«Командармами» этих четверых называли не просто так, совсем и совсем не случайно. Они всех уверяли в том, что их отцы — настоящие командармы и под суд попали случайно, их оклеветали настоящие враги народа. И в тюрьме с этим довольно быстро разобрались. Тут началась война, и они прямо из камер отправились на фронт. Они — настоящие командармы, им не до родственников. Сейчас они громят фашистов по всем фронтам, и когда немчуру прогонят, то вернутся в Москву, где будут большими начальниками, а их детей, то есть этих четверых мальчиков, любителей наших булочек, скоро отсюда заберут и направят в училище для высших командиров.

4

Отношения Олега Раевского с этими четырьмя «командармами» долгое время были нейтральными. Те презрительно именовали его «генералом», а он платил им за это благорасположение булочками. Но однажды...

Был сырой осенний вечер. Из-за Иртыша на город вдоль Аркарки гнало низкий душный дождь, более похожий на туман. Этот удушающий мокрый туман прижимал к земле дома, заборы и предметы, как бы растворяя их в воздухе. Состояние было угнетённое и хотелось утопиться. Но сегодня была очередь Олега колоть в сарае дрова. Олег взял топор и по скользким лужам двора направился к бревенчатому сараю.

Сумерки липко сгущались. В сарае было темно и сыро, пахло гнилью. И какой-то шорох, какая-то возня слышались в сарае. Олег полез в карман телогрейки, вытащил коробок, со скрипом выдавил средним пальцем спичечницу, вынул спичку и запалил её. Три фигуры увидел он во мраке над чем-то извивающимся по земле среди рассыпанных поленьев. Это были «командармы». Они стояли молча в ожидательных позах, а четвёртый извивался по земле и из-под него топорщились голые тощие ноги. При дрожащем свете спички казалось, что безжизненно торчащие ноги эти — принадлежность какого-то безмерно отощавшего мертвеца. На поленнице, вдоль толстой грязной доски, лежали четыре круглые булочки.

Спичка догорала, уже обжигала пальцы, и Олег задул её. Он повернулся спиной к булочкам и «командармам» и двинулся к выходу.

   — Господин «генерал», куда же ты? — негромко окликнул его один из «командармов».

И хлипкая, но злая рука легла Олегу на плечо.

   — Господин «генерал», ваше благородие, — сказал другой голос, слегка надменный, — приложись к девочке. Булочку мы тебе взаймы одолжим...

Олег движением плеча смахнул с себя хлипкую руку и, полуобернувшись, негромко ответил:

   — Собаки...

И тут же получил резкий удар чем-то твёрдым в лоб. Теряя сознание, он успел полоснуть лезвием топора в сторону ядовито мерцавших в темноте зрачков. И дикий визг раздался в сарае, и кто-то слезливо заскулил в темноте и завсхлипывал.

   — Су-ка! Сука рваная. Падла, ты мне ещё поплатишься.

На следующий же день по школе разнёсся слух, что поздно вечером Олег Раевский по кличке «генерал» был застигнут совершавшими обход ребятами в дровяном сарае, где насиловал городскую девочку. При попытке освободить девочку набросился на обходчиков и топором ударил одного из них в лицо. Хорошо, что удар пришёлся вскользь и пострадавший остался жив. Ночью «генерал» куда-то скрылся.

Его вроде бы долго искали, но так и не нашли.

Говорили потом, что кто-то видел его в Омске в одном ремесленном училище. Но так ли это, никто не знал да и не допытывался.

Детдом же вскоре закрыли. Ребят увезли, вроде бы в какое-то военное училище для подростков. Но позднее, уже летом, кое-где рассказывали, будто бы, узнав, что их везут в Северный Казахстан, где особо отмеченных взрослых ребят загоняют в солёные озера и там расстреливают из пулемётов, детдомовцы разбежались.

Слух этот ходил недолго, да никто ему и не верил.

5

Этот Олег Раевский — одно из самых ярких моих детских впечатлений. Часто я вспоминал его, хотя бы уже потому, что от него впервые услышал о великом поэте Сергее Есенине, который чем-то не угодил большевикам и те его убили, заявив, что произошло самоубийство по пьянке: будто бы Есенин взрезал себе вены, напившись в гостинице. Олег мне порою даже читал стихи Есенина. Когда он читал, то становился очень серьёзным и мертвенно-бледным, а порою на глазах его появлялись при чтении слёзы. Он говорил ещё, что его знаменитый в своё время прапрадед был другом Пушкина, которого называл певцом таинственным. Так вот Есенин, утверждал Олег, такой же великий поэт, как и Пушкин. Когда-нибудь об этом говорить будут всё и открыто. А ещё Олег однажды признался, что, может быть, отца и посадили-то за Есенина, поскольку тот с поэтом дружил и однажды даже прятал его на своей квартире от кого-то.

Мне казалось, что такой человек, как Олег, не мог просто так потеряться в жизни, исчезнуть совсем. И когда Кирилл Маремьянович, друг, пригласил меня на своё домашнее собеседование, почему-то мне наивно предположилось, что всякое бывает: а вдруг там обозначится след моего давнего сибирского чтеца стихов и сотоварища по невзгодам? Невзгоды эти, кстати, теперь уже не казались мне такими уж тяжкими, а всё более и более обволакивались дымкой таинственности.

Я позвонил в квартиру моего знакомого, на пятом этаже дореволюционного дома, в одном из переулков Арбата. Тогда ещё не было термина «Старый Арбат», потому что Нового и не существовало. Был полдень, солнце стояло высоко, и в воздухе разливался тот горьковато-скорбный аромат городских осенних деревьев, которые человек осудил чахнуть и влачить свои тусклые десятилетия в душной гари отравленных автомобилями улиц. Осенний запах такой листвы звучит в Москве как вздох скрипки сквозь галоп удушающего джаза полупьяной компании молодых прожигателей жизни. Сами эти прожигатели галопом скачут по совсем расстроенным и плохо смастерённым музыкальным инструментам, а звуки скрипки робко доносятся из-за открытого окна в прокуренную комнату.

Мой товарищ — человек лет шестидесяти двух, с острой испанской бородкой (с таким же успехом её можно было назвать и французской), человек с двумя высшими образованиями, историческим и биологическим, которые, как сам он однажды пошутил, если сложить их, то не стоят они хорошего гимназического образования дореволюционной поры. Говорят, что эта шутка обошлась в своё время ему довольно дорого. Впрочем, сейчас подобным образом шутить было уже можно.

   — Стол, как говорится в подобных случаях, уже готов, — несколько театрально и по-дружески расшаркался, отведя руку в сторону, мой знакомый, — все в ожидании последнего приглашённого.

   — Особенно хозяин дома, — улыбнулся с поклоном я.