Мой Петербург

Но, может быть, именно эта непонятость, даже забвение, так роднит человеческую душу с садом. Ведь сами мы тоже часто чувствуем себя одинокими и непонятыми.

Живой, болеющий, страдающий, ликующий — сад становится отображением жизни.

С ним мы прощаемся, как с живым существом, к нему приходим в любви и в печали.

Сады наши старятся. Одни больше, другие меньше. В непогоду падают старые деревья. Зимой сады молчаливы, покойны. Тёмные стволы и ветки необыкновенно графичны, и снег ещё больше усиливает эту графику садов, сочетая их с кружевом чугунных оград. Замёрзший, точно заколдованный, сад с заметёнными дорожками, — это тоже примета Петербурга.

Деревья раньше всех чувствуют приближение весны. Зашумят, зашумят от ветра верхушки. Вроде и вчера шумели, но как-то по-другому, какое-то уже иное чувствуется в саду дыхание.

А если судьба нам подарит одинокое дерево во дворе, то мы всё смотрим на него из окна — и не оторваться. И всё же мы плохо слышим деревья. Разве что, войдя в сад, когда он медленно-медленно разворачивается, увлекая, заманивая, двигаясь нам навстречу. Кажется, он наблюдает за нами. Он что-то знает и помнит, недоступное нам. О чём они там шепчутся наверху, эти деревья?

Когда дерево роняет лист, и он медленно слетает на землю, то мы видим не движение листа — это движение времени. И странное иногда подступает чувство, будто сады в нашем городе — пришельцы. Так оно и есть, если задуматься и вспомнить, как они начинались. Но что если однажды случится нечто, и, неведомо как, они покинут нас в одночасье, точно птицы? Не об этом ли их вечный шелест там наверху, в поднебесье?

Петербургский маскарад

Сколько превращений было назначено Петербургу в пространстве и во времени с самого его основания! Сколько обличий ему суждено было принять. «Проклятое место», «чиновный, мундирный город», «чёрствый и пустой», «немецкое пятно на русской карте»… И это ещё не все маски Петербурга.

Чем же он был в действительности, этот странный, немыслимый город, преодолевший пространство замкнутого национального бытия и вышедший на «всемирно-историческую арену», как всем показалось, в маскарадном костюме? Не потому ли так полюбились в Петербурге маскарады, что притворство стало его натурой? Иностранцы пожимали плечами и тихонько потешались, потупив глаза: всё здесь казалось пародией на Европу. Русские молчаливо хмурились: немецкое и голландское платье было непривычно и неудобно, туфли с пряжками сдавливали ноги, дома были отстроены наскоро, при малейшем ветре слетала черепица, а стены тряслись, когда мимо проезжали экипажи, потому что под фундаментом было болото.

Никуда не денешься — болото. Природа здесь так же непохожа на природу русской земли, как и племя, ютящееся в окрестностях Петербурга, — на русский народ.

Конечно, сквозь глухое враждебное чувство к этому городу где-то в подсознании проступало чувство торжества: столица на покорённой, отвоёванной земле! Но в долговременность её жизни мало кто верил. Игрище с маскарадными переодеваниями. Днём маскарад в Сенате, вечером — на ассамблее:

«В большой комнате, освещённой сальными свечами, которые тускло горели в облаках табачного дыму, вельможи с голубыми лентами через плечо, посланники, иностранные купцы, офицеры гвардии в зеленых мундирах, корабельные мастера в куртках и полосатых панталонах толпою двигались взад и вперед при беспрерывном звуке духовой музыки. Дамы сидели около стен; молодые блистали всею роскошию моды.

…Барыни пожилые старались хитро сочетать новый образ одежды с гонимою стариною: чепцы сбивались на соболью шапочку, а робронды и мантильи как-то напоминали сарафан и душегрейку. Казалось, они более с удивлением, чем с удовольствием, присутствовали на сих нововведённых игрищах и с досадою косились на жён и дочерей голландских шкиперов, которые в канифасных юбках и красных кофточках вязали свой чулок, между собою смеясь и разговаривая, как будто дома» (А. Пушкин).

А между тем, вся эта безумная затея, весь этот маскарад как-то слишком затянулся. И декорации для него всё разрастались. Они не выглядели такими уж картонными. Их было нелегко свернуть, спрятать до следующего костюмированного бала. Дворцы громадные, каменные, с флигелями и кухнями. Великолепные сады. И царь обещал: «Если проживу три года, буду иметь сад лучше, чем в Версале у французского короля».

Но это будет потом, потом. А пока для сада привезена морем, из Венеции, беседка из алебастра и мрамора. И уже стали мостить камнем улицы. Правда, ещё и через сто лет путешествующий француз напишет с раздражением: