Моцарт в конце лета

Продукция Уку с невероятной быстротой пробила себе дорогу на внешних рынках всего мира, так что сегодня даже в самом Таллине не так-то просто приобрести вещь с этой маркой.

Конечно, говоря о склонности эстонцев к ремесленничеству, не нужно упускать из виду, что склонность эта имеет свои исторические корни. Таллин, крупный морской порт, еще в X веке славился изделиями своих ремесленников. На протяжении 700-летнего иностранного ига ремесленники пользовались особым статусом, предоставлявшим их общине определенную автономию. Ремесло для эстонца было не только делом хлеба насущного — для него оно было еще и глотком свободы, и, видимо, эта склонность к тому, чтобы уметь что-либо делать в совершенстве, так долго передавалась из поколения в поколение, что в конце концов стала чертой национального характера.

Жить богато — это штука не такая уж простая, но вполне достижимая в наше время. Жить красиво — это воистину редко кому дано, для этого нужно иметь и необходимые условия, и особый божий дар.

Было бы, разумеется, неверно утверждать, что эстонцы живут по заранее заготовленным правилам, живут в сплошной гармонии. Им тоже не чужды те грехи, которые встречаются всюду, знакомы им и зависть, и обида, и месть; они не прочь соперничать друг с другом, но только соперничают не они сами, а их дела. Существуют разные школы строения домов, разные направления в теннисном спорте, разное понимание духа народных песен, разные стили прикладного искусства. Но все это опять-таки без слов, молча, подспудно, все это, кажется, происходит помимо них и без их прямого участия. Сами они вечно заняты, у них нет времени, чтобы общаться, они даже как будто и не замечают друг друга.

Не могу забыть свою первую поездку из Пярну в Таллин. Сто сорок километров, около двух часов езды. Едем в отличном, очень популярном здесь автоэкспрессе. За окном туманное, дождливое утро, в машине уютно и тепло. Мягкие откидные кресла, отличный шофер, интеллигентная публика. Удивительная, как в степи в день безветрия, тишина. Слышны только мягкий шелест газет да отдаленный рокот мотора. И то ли потому, что дорога в прекрасном состоянии, то ли потому, что шофер мастерски вел машину, то ли потому, что в окна бил мелкий, с туманом, дождь, но на каком-то километре вдруг создалось ощущение, что мы летим, что где-то далеко под нами Балтийское море.

Едем и молчим. И снова молчим и опять же едем. Сто сорок километров, два часа четыре минуты — и ни единого слова. Причем надо иметь в виду, что автобус несколько раз останавливался в пути, часть пассажиров сошла, их места заняли другие. А еще в глухом лесу женщина-инспектор остановила автобус и проверила билеты, и раза два туристы голосовали, чтобы подвезти их, и шофер тормозил, давая им возможность убедиться, что машина занята. И все это молча, молча, молча.

Таллин вырос на нашем пути как единственное спасение, в которое я уже не верил. Мне казалось, что еще десять-пятнадцать километров — и я не выдержу, запою или начну декламировать молдавскую народную балладу Миорицу. Что до моих спутников, то они только-только вошли во вкус. Они выходили из машины с чувством глубокого разочарования. Здесь была столица, тут трудно было устроить свои дела молча, а обретать заново дар речи им явно не хотелось.

Стоял теплый июльский день, столица Эстонии сверкала от ярких национальных нарядов. Через день на стадионе ожидалось открытие смотра народных танцев. Каждый хутор выставил свой коллектив, у каждого коллектива был свой наряд, расшитый своим узором, — тысяча хуторов, тысяча коллективов, и ни одного повтора красок, нарядов, узоров. Эстонцы хорошо танцуют, но что творилось на второй день на стадионе, не берусь судить, потому что, увы, мне не удалось достать билета. Ни командировка «Литературной газеты», ни писательская книжка, ни ходатайство сотрудников ЦК партии Эстонии не смогли помочь. Увы, местный стадион вмещал только двадцать тысяч человек. На три дня представлений было продано шестьдесят тысяч билетов, а то, что сверх шестидесяти тысяч можно продать еще один билет, — это в Эстонии не практикуется. Если нет свободного места, как же можно продать вам билет!!

А спрос на эти представления был воистину ошеломляющ — были поданы заявки на четыреста тысяч билетов. Если учесть, что эстонцев вообще немногим более миллиона, то можно представить себе картину — половина народа решила собраться вместе, чтобы посмотреть, как танцует ее вторая половина. Причем это были танцы, а самая большая слабость эстонца — это пение, знаменитое хоровое пение, снискавшее себе славу во всем мире.

Певческое поле — это, может быть, самое интересное, самое удивительное, что только можно видеть в Эстонии. При всей их молчаливости и внешней отчужденности невидимые нити духовного родства удивительно прочно связывают эстонцев в одну семью, и один из самых молчаливых народов на свете вдруг собирается на Певческом поле в тридцатитысячный хор и под руководством знаменитого Густава Эрнесакса поет «Песню о родной земле». Отпраздновав ежегодно свои песни и танцы в столице, они разъезжаются по хуторам и так же хватко, сноровисто, так же молча принимаются за дело.

И чтобы уж исчерпать до конца тему об эстонской молчаливости, не могу не упомянуть еще об одной ее разновидности. Признаюсь, что, когда я готовил впервые очерк для газеты, я решил было пропустить эту историю, сделав вид, что ничего этого не было. Мало ли что может случиться в жизни, а воспитанные люди на то и воспитаны, чтобы не все увиденное заносить на бумагу. Но время шло. Я еще несколько раз съездил в Эстонию и понял, что первый случай вовсе не был таким уж случайным, а жестокость нашей профессии заключается в том, что каждую строчку мы должны поддержать золотом достоверности, если хотим, чтобы наши сооружения выдержали испытание временем.

В тот мой первый приезд мне срочно нужно было попасть с автовокзала на вокзал железнодорожный. В общем, это где-то рядом, но человеку, впервые приехавшему, неизвестно, на что сесть и как доехать. И начинаются расспросы. Мне и раньше говорили, что эстонцы не очень приветливы у себя дома, но я этому не верил, и теперь предстояло проверить это утверждение, благо подвернулся случай. Из большого потока людей я выбрал крепкую, мускулистую девушку-эстонку с длинными льняными волосами. Она меньше других спешила, шла себе вразвалочку, с сумкой через плечо и, когда я к ней обратился, сошла даже с тротуара, чтобы не мешать движению. Молча выслушала, причем по лицу видно было, что она понимает по-русски, даже поначалу приоткрыла рот, чтобы ответить, но потом, нахмурившись, повернулась и ушла, как говорится, не сказав ни единого слова.

Направил меня на должный путь какой-то старик, учившийся когда-то в петербургской гимназии и очень гордившийся этим. Оказывается, нужно было тут же, рядом, сесть на второй трамвай и проехать две остановки. В переполненном вагоне трамвая я увидел рядом ту же мускулистую девушку с льняными волосами и с сумочкой через плечо — она ехала в том же направлении и тем же трамваем. Увидев меня, она нисколько не смутилась. Наоборот, ей даже показалось забавным: скажи на милость, кто-то все-таки направил.

По иронии судьбы мы уезжали в Пярну одним и тем же автобусом, и наши места были рядом, и два часа, до самого Пярну, она сидела рядом, читала газету, ела мороженое, потом дремала, тихо посапывая, — никакого угрызения совести, что была в тот день с кем-то неучтива. Хотя была она молода, довольно симпатична, и, как говорится, «не судите, да не судимы будете».

Кстати, раз зашла речь о молодежи, поговорим о молодых. Влюбленных пар здесь великое множество, причем они не ищут укромного местечка, им отчего-то не сидится, все они куда-то едут, все они на виду. Их полно в автобусах, в самолетах, в машинах, в поездах. И в том вечернем поезде, которым я уезжал из Эстонии, тоже было полно молодых пар.

Очень интересно наблюдать за ними. В своих взаимоотношениях они ровны, собранны, целомудренны. Едут тихо, каждый сам по себе, — просто так оказалось, что они сидят рядом, а так они каждый сам по себе. Порой даже кажется, что они вовсе незнакомы меж собой, но из чего-то все-таки следует, что оба они — одно целое, и это будет целым надолго, может быть, навсегда.