Мой Петербург

Символ лестницы, ведущей в тупик, присутствует в романе Достоевского «Преступление и наказание». Сколько раз поднимался по лестнице своего дома Раскольников, преодолевая на самом верху последние тринадцать ступенек. — Эта крутая лестница, словно путь на Голгофу-. Отупляющее однообразие дней-ступеней. По лестнице он идёт к двери процентщицы и самые страшные мгновения переживает у порога убитой им старухи.

А вот всё та же петербургская лестница в преломлении чувств нашего современника, когда тупиком становится дверь собственного дома:

Несмотря на романтическое запустение среди старых деревьев, петербургские кладбища в каком-то смысле тоже являются тупиками. Особенно некрополь Александро-Невской лавры, где могилы и надгробные памятники стеснены, толкутся на крошечном участке земли, едва не упираясь в каменную ограду.

Пространственные петербургские тупики — это городские образы. Они материальны, имеют плоть — каменную, металлическую, стеклянную… Гораздо сложнее проследить тупик в судьбе, в отношениях людей, в душе горожанина, наконец. Такие тупики невидимы, хотя их значительно больше, чем тупиковых улиц в Петербурге.

Тайные «тупики» души тем не менее всегда были связаны с Петербургом. Когда в трактире пьяный Мармеладов говорит: «Понимаете ли, понимаете ли вы, что значит, когда уже некуда больше идти?», — то мы чувствуем, что не в трактир — в тупик зашла судьба человека.

Статистические данные конца прошлого века выводят прямую зависимость между повышением цены на хлеб и возрастанием числа самоубийств в Петербурге. Что касается мотивов, то сведения официальной статистики недостаточны. Болезнь, пьянство, бедность, расстройство дел, долги, любовь, ревность, семейные раздоры, боязнь суда — вот малая толика причин самоубийств, которые называет изучавший их в Петербурге в 80-е годы прошлого века доктор Пономарёв. Интересно, что, по его сведениям, мотивы самоубийства у женщин более возвышенны, великодушны, носят больший отпечаток высокой нравственности, чем у мужчин. «Женщины крайне редко употребляют холодное или огнестрельное оружие; по большей части они или бросаются в воду, или удушаются угольным газом».

О «тупике», в который зашла жизнь известного петербургского поэта и писателя Фёдора Сологуба, писал в своих воспоминаниях Георгий Иванов.

«Однажды в минуту откровенности Сологуб признался (в разговоре с Блоком).

— Хотел бы дневник вести. Настоящий дневник, для себя. Но не могу, боюсь. О самом главном — не могу.

— О самом главном?

— Да. О страхе перед жизнью.

Жена Сологуба Анастасия Чеботаревская была очень беспокойная. Беспокоилась по важному, беспокоилась по пустякам. Разницы не замечала. В 1921 году, после долгих хлопот казалось, что сбудется то, о чём она мечтала, о чём рассказывала, блестя широко раскрытыми глазами на улице, на лекции, в хлебной очереди — отъезд за границу. „Вырваться из ада“ — на это последние месяцы её жизни были направлены все силы души, всё её „беспокойство“. То, что ад в ней самой и никакой Париж с „белыми булками и портвейном для Федора Кузьмича“ ничего не изменит, — не понимала. Но, может быть, поняла вдруг, сразу, в тот вечер, когда она без шляпы выбежала га дождь и холод, точно её кто-то позвал? Сологуба не было дома. Выбежала на дождь без шляпы, потому что вдруг со страшной силой прорвалась мучившая её всю жизнь тревога. Какой-то матрос видел, как бросилась в Неву с Николаевского моста, в том месте, где часовня, какая-то женщина. Тело не искали. Кому было охота шарить в ледяной воде? Да и спустя несколько дней стала Нева.

Чеботаревская за мгновение до смерти всё ещё „не знала“. И Сологуб с того осеннего вечера до весны, когда лёд пошел и тело его жены нашли, — тоже „не знал“. Он не изменил ничего в распорядке своей жизни. В хорошую погоду выходил гулять — по девятой линии на Неву, до часовни у Николаевского моста, и потом по солнечной стороне обратно. Вечером под зелёной лампой писал стихи или переводы для „Всемирной литературы“. Когда его навещали, он принимал гостей всё с той же холодной любезностью, как всегда. Иногда в разговоре вскользь упоминал о Чеботаревской таким тоном, точно она ушла ненадолго из дому… На столе аккуратно разложены книжки и рукописи. Тут же вязанье Анастасии Николаевны. Одна спица воткнута в шерсть, другая лежит в стороне. Так она оставила его в „тот вечер“. Когда кто-нибудь во время обеда удивлялся лишнему прибору, каменно-любезный Сологуб пояснял: „Этот прибор для Анастасии Николаевны“.

А весной, когда тело Чеботаревской нашли, Сологуб заперся у себя в квартире, никуда не выходил, никого не принимал. Иногда его служанка приходила во „Всемирную литературу“ за деньгами или в Публичную библиотеку за книгами. Удивляло всех, что книги, которые брал Сологуб, были все по высшей математике.

Потом он стал появляться в городе, стал принимать. Об Анастасии Николаевне как о живой не говорил больше и второй прибор на стол не ставил. Зачем ему были математические книги, узнали позже. Оказывается, он пытался при помощи математических выкладок проверить, есть ли загробная жизнь. Когда его спросили, и что — проверили? Сологуб „каменно“ улыбнулся. — Да. Загробная жизнь существует. И я снова встречусь с Анастасией Николаевной».

Он умер в нищете и безвестности в 1927 году. Спустя десятилетие город достиг своего тупикового пика. Он стал ловушкой для миллионов горожан.

Как это ни покажется странным, ленинградская блокада в нравственном смысле была выходом из тупика. Тупик, обрыв — всегда предполагает выход или безвыходность положения. Во дворе-колодце мы устремляем взгляд к небу. В тюрьмах были написаны романы и сделаны изобретения. Мужество ленинградцев в блокаду было таким выходом, по сравнению с безысходностью репрессий 30-х годов.