Беседы об искусстве (сборник)

Роден сказал:

– Это мой друг Базир [86]представил меня Виктору Гюго. Он был секретарем редакции вначале в газете «Марсельеза», потом в «Энтрансижан». Он преклонялся перед Гюго. Это он выдвинул идею публичного чествования великого поэта по случаю его восьмидесятилетия. Вы знаете, праздник получился трогательным и торжественным одновременно. Поэт с балкона своей квартиры приветствовал огромную толпу, устроившую ему овацию, – как патриарх, благословляющий свое семейство. Он навсегда сохранил признательность тем, кто организовал это торжество. Вот почему Базир беспрепятственно ввел меня к нему.

На мою беду, прямо перед нашим знакомством писателя буквально терроризировал посредственный скульптор по имени Виллен. Этому последнему для создания скверного бюста Гюго потребовалось тридцать восемь сеансов позирования. И когда я, в свою очередь, робко высказал желание воплотить в камне черты автора «Размышлений», он грозно сдвинул свои брови олимпийца:

– Не могу помешать вам работать, но предупреждаю, что позировать не буду. Я не стану ради вас менять свои привычки – устраивайтесь как хотите.

Я приступил и для начала сделал с налету множество карандашных набросков, что должно было облегчить дальнейшую работу, связанную с лепкой. Потом я принес верстак для лепки и глину. Но, естественно, я мог развернуться с этим грязным инструментарием не иначе как на веранде, в то время как Виктор Гюго с друзьями обычно устраивался в гостиной. Вообразите сложность моей задачи!

Я внимательно разглядывал великого поэта, чтобы его облик врезался в мою память, а затем едва не бегом переносился на веранду, чтобы немедленно зафиксировать увиденное в глине. Впрочем, нередко мое впечатление по дороге сглаживалось, так что, оказавшись перед верстаком, я не осмеливался прикоснуться к бюсту и мне приходилось возвращаться к модели.

Моя работа уже подходила к концу, когда Далу [87]попросил меня устроить ему встречу с Гюго; я охотно оказал ему эту услугу.

Но вскоре великий старец умер, и Далу сделал бюст лишь на основе его посмертной маски.

Роден увлек меня к витрине, где содержался один-единственный камень – так называемый замок – клиновидный камень, который архитекторы помещают в центре свода для укрепления. На передней стороне этого камня была высечена маска – лицо несколько треугольной формы (с выдающимися скулами и заостренным подбородком), соответствующее очертаниям камня. Я узнал лицо Виктора Гюго.

– Представьте себе, что этот камень замыкает арку при входе в здание, посвященное поэзии, – сказал мне великий ваятель.

Мне не составило труда вообразить этот прекрасный портал. Лоб писателя, поддерживающий тяжесть монументальной арки, – символ гения, ставшего опорой интеллектуальной и общественной жизни эпохи.

– Предназначаю эту идею архитектору, который захочет ее воплотить, – заметил Роден.

Здесь же в мастерской, рядом с замковым камнем, находится выполненный в гипсе бюст Анри Рошфора [88]. Знакомый облик бунтаря: лоб весь в шишках, как у драчуна мальчишки, вечно задирающего приятелей; торчащий вихор, точно брошенный вызов; иронически поджатые губы; всклокоченная бородка – это вечный бунтовщик, человек, постоянно настроенный критически и воинственно. Вызывающая восхищение маска, на которой лежит отблеск одной из граней современной ментальности.

Заметив мое внимание к бюсту, Роден сказал:

– Также благодаря посредничеству Базира я установил отношения с Анри Рошфором, который возглавлял его газету. Знаменитый полемист дал согласие мне позировать. Слушать его было необычайно занимательно, поскольку в нем была остроумная жилка, но что до позирования, то он и секунды не мог усидеть на месте. Он шутливо укорял меня за излишнее тщание. Он уверял, посмеиваясь, что во время одного сеанса я прибавляю к бюсту комочек глины, а во время следующего убираю.

Несмотря на то что некоторое время спустя он присоединился к мнению знатоков, единодушно одобривших мою работу, он все же не хотел поверить, что бюст остался в точности таким же, каким был, когда я уносил его из дома. «Вы ведь многое подправили, не так ли?» – повторял он не раз. На самом же деле я и пальцем не дотронулся до своего творения.

Роден, протянув ладони вперед, закрыл одной знаменитый вихор, а другой – бородку и спросил меня:

– А теперь какое впечатление он на вас производит?

– Ну, скажем, римский император.

– Именно этого я и ждал от вас. До Рошфора мне никогда не доводилось встречать классический латинский тип в столь чистом виде.

Если убежденный противник Империи еще не догадывается о своем парадоксальном сходстве с профилями римских цезарей, держу пари, это его заставит улыбнуться.

Когда хозяин мастерской в ходе разговора упомянул Далу, я мысленно представил его бюст работы Родена, выставленный ныне в Люксембургском дворце.

Лицо, отмеченное гордым вызовом, тощая жилистая шея выходца из парижского предместья, кустистая борода ремесленника, нахмуренный лоб, насупленные брови бывшего коммунара – весь пылкий и высокомерный облик непримиримого демократа. Впрочем, благородный взгляд больших глаз, изящно очерченный овал выдавали страстного поклонника Красоты.

На заданный мною вопрос Роден ответил, что работал над бюстом в ту пору, когда Далу после амнистии возвратился из Англии на родину.

– Бюст никогда не принадлежал ему, так как наши отношения прекратились вскоре после того, как я представил его Виктору Гюго.

Далу был крупным художником, многие его работы, выполненные в превосходной декоративной манере, напоминают лучшие скульптурные композиции семнадцатого века.

Его наследие сплошь состояло бы из шедевров, не питай он слабости к официальным почестям. Ему хотелось прослыть Лебреном Третьей республики [89]и играть партию первой скрипки в оркестре современных художников. Он умер, так и не достигнув осуществления своей мечты.

Невозможно работать на двух поприщах одновременно. Те усилия и время, что он тратил на поддержание полезных связей, на то, чтобы играть некую роль в обществе, были потеряны для искусства. Интриганы ведь отнюдь не глупы: если художник захочет конкурировать с ними, ему придется положить на это столько сил, что для работы уже ничего не останется.

Кто знает, если бы Далу вообще не покидал своего ателье, продолжая мирно работать, он сотворил бы шедевры столь ослепительной силы, что по большому счету то художественное первенство, на завоевание которого он истратил весь свой талант, ему было бы присуждено безоговорочно.

Его амбиции между тем не остались неудовлетворенными – созданием одного из наиболее выдающихся шедевров нашего времени мы обязаны именно его влиянию на парижский муниципалитет. Благодаря Далу – несмотря на упорное сопротивление административных комиссий – настенные росписи парадной лестницы в префектуре заказали Пюви де Шаванну [90]. И вы помните, какой божественной поэзией озарены фрески великого художника в муниципальном здании.

С этими словами Роден повернулся к бюсту Пюви де Шаванна.

Те, кто знал этого художника, могут оценить поразительное сходство творения Родена с оригиналом.

– Он держался с высоко поднятой головой, – заметил Роден. – Его массивная округлая голова, казалось, была предназначена для шлема, а выпуклая грудная клетка – для доспехов. Легко представить его в битве при Павии [91]рядом с Франциском I, сражающимся за честь Франции.

В этом бюсте есть что-то от аристократа древнего рода; широкий лоб и великолепные брови выдают философа; спокойный взгляд, устремленный вдаль, характерен для выдающегося декоратора и утонченного мастера пейзажа.