Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

Истинные пролетарии Ново-Китежа— это ровщики, то-есть шахтеры да солеломы. И те и другие работают на чужих, государственных шахтах и соляных озерах, чужими же инструментами, так как горное и соляное дело здесь монополизированы государством, а проще говоря, теми же кремлевскими купцами.

Работа ровщиков при крайне низкой оплате труда ужасна; По двенадцать-четырнадцать часов проводят они под землей в сырости, в холоде, в темноте, так как вся работа производится при свете лучин.　

Вторая категория новокитежских пролетариев — солеломы.　

Верстах в трех-четырех от города, вниз по реке Китежке, в низменной котловине находятся два солончаковых озера-болота. Летом они пересыхают и покрываются твердой грязной соляной коркой.　

Добывается соль примитивно. В жаркие дни солеломы выламывают пласты соли вместе с грязью и илом. Затем соль мелется на мельницах. Вот и все!

Ровщики и солеломы, закрепощенные в тяжелом труде, выделяются из всех новокитежан своими злыми и отчужденными взглядами. Разгул, воровство, мрачное изуверское пьянство, эти неразлучные спутники стесненной, лишенной живых интересов жизни, охватили целиком их быт.

Особняком стоит еще одна отрасль промышленности. Впрочем, пожалуй, это не промышленность, а… каторга. Я говорю о платиновом прииске в Игумновой пади.

До недавних времен новокитежане не подозревали о громадной ценности платины. Чрезвычайно тяжелая, она шла у них только на пули. Одной из таких пуль, составляющих целое состояние, едва не был убит Раттер.

Но в последние годы кто-то открыл новокитежским властям тайну платины, только им одним. А новокитежские массы до сих пор считают платину бросовым «белым железом».

Теперь платиновый прииск разрабатывается казной. Заведует прииском сам　министр финансов — дьяк Кологривов. Куда поступает и как реализуется платана, не знаю.

По городу ходят слухи об ужасах, творящихся в Игумновой пади. Посадник хотел отправить «копать белое железо в Игумнову падь» и Никифора Клевашного, но тот скрылся.

В случае восстания все каторжники Игумновой пади несомненно присоединятся к нам. Это будут наиболее отчаянные бойцы, так как им действительно «нечего терять, кроме своих цепей».

Таковы наши силы…»

VIII. Хмельная ночь

Истома прошелся по кудрям деревянным гребнем, помоченным в квасу с медом, а затем надел новый кафтан тонкого сукна с высоким стоячим воротником, расшитым цветным гарусом. Когда же он крепко перетянул тонкую свою талию длинной с разноцветными кистями опояской, то сразу стал похож на оперного Леля из «Снегурочки». Косаговский невольно залюбовался им.

Шапка черного бобра короной легла на его голову, за пояс он заткнул нож в бисерных ножнах и повернулся к Косаговскому и Раттнеру:

— Срядились? Итти пора! Девки, чай, заждались мирских красавчиков.

И он первый шагнул через порог избы. Раттнер и Косаговский последовали за ним. Они шли на «Ярилино поле», на древнее народное гулянье, приуроченное к ночи под Ивана Купала. По старинному народному преданью, от Фоминой недели до Ивана Купалы продолжаются «хмелевые ночи», ибо ходит в те ночи по земле древний земледельческий бог Яр-Хмель, олицетворяющий собою весну. В эти ночи новокитежская молодежь, как некогда молодежь Московской Руси, водит хороводы: радуницкие, русальные, семицкие и купальские. А в ночь под Ивана Купала жжет до утренней зари костры.

В Ново-Китеже хороводы водили на берегу озера Светлояра, на крепко утоптанной площадке, окруженной хмурыми пихтами; здесь из года в год, из поколенья в поколенье собиралась молодежь на игрища. Невдалеке от игрищной площадки, на макушке обрывистого холма стояла другая старинная забава молодежи — «качели размашистые».

— Гляди-ка, Илья, — взял Раттнер Косаговского за рукав. — Птуха-то уже здесь. Вот человек. Всюду он свой, всюду как дома!

На пригорке, на солнечном припеке, действительно важно восседал Федор Птуха, окруженный новокитежскими стариками. Он бойко, не задумываясь, сыпал ответы на многочисленные преимущественно богословские вопросы стариков.

— Переменилось што на Москве-то ай нет? — спрашивал седобородый старец. — Как-то она, матушка, стоит?

— Все на том же месте стоит! — плутовато щурил белкастые цыганские глаза Федор. — А переменилось в ней кое-чего многонько. Ой, многонько!

— Ну-у? — радовались старики. — Неужто боле но Никоновой тропе не идут?

— Ни в коем случае! Все более по партийной.

— Чего ты мелешь, парень? — недоумевали старцы. — Ну, а книги-то какие тут? Филаретовские [13]) аль…

— Демьяновские! — отрубил Птуха.

— Каки таки демьяновские? Не слышали мы о таких!

— Где уж вам, тараканам запечным, слышать! Говорю же, демьяновские, Демьяна Бедного. Для примера сказать, здорово влияет «Новый завет без из’яна евангелиста Демьяна».

— Тьфу, тьфу, сквернавцы мирские! — отплевывались старики — Пятого евангелиста выдумали. Еретики незмолимые!

— Ну, а скажи ты мне, паря, таку историю, — прошамкал ветхий, опирающийся на клюку старичок. — В «Апокалипсисе» писано, што должон в мире антихрист воцариться, зверь пятиглавый, гидра адская! Не слыхано об этом?

— Это ты, божий старичок, про гидру контр-революции толкуешь?

— Ну?

Федор сдвинул лихо на затылок бескозырку, отплюнулся и ответил строго:

— Уничтожили!

— Христос с тобой, паря!

— Говорю, уничтожили! Все пять глав гидры: Деникин, Колчак, барон Врангель, Юденич и пан Пилсудский. Как в аптеке, дедушка! Вот теперь изловить бы еще Гришку Колдуна и лафа!

Раттнер, не утерпев, расхохотался и подтолкнул Косаговского.

— Ты только послушай, как Федор новокитежских стариков обрабатывает. Вот это агитатор, чорт возьми!

Катанье на тележных передках кончилось. Девушки стабунились вместе, сговариваясь о начале хороводов. Поодаль расположились парни, кто с сурной, кто с волынкой, а кто и со «свирелью новорощенной». Девичий табунок, как чудовищный букет, ласкал и жег глаз яркими красками и их сочетаниями.

На большинстве девушек были белые рубашки с вырезом у шеи и широк идти рукавами, стянутыми выше локтя. Поверх рубашек, заменявших кофты, были накинуты цветные безрукавные душегрейки. Юбки, широкие и длинные, были сшиты из разноцветных поперечных полос, яркого цветочного рисунка. На ногах — тончайшие сафьяновые чулки — «плетыги» и сафьяновые же «выступки» — башмачки с высоким передом и круглыми носками.

Но не все девушки были одеты так ярко. Голь перекатная, бедность горькая щеголяла в темносиних крашениновых сарафанах да в домотканных серых ферязях с большими деревянными пуговицами. А на ногах вместо сафьяновых выступков лыковые лапти.

— Ну, старцы, довольно мне вам монологи рассказывать! — услышал Косаговский где-то за своей спиной голос Птухи. — Товарищ военком, пойдем-ка поближе к красавицам-девицам, скитским белицам! Может, и нам какая подкахикнет!

Птуха и Раттнер подошли к летчику.

— Любуешься? Небось, глаза разбежались? — обратился к нему Федор. — А ты вон на ту обрати «внимание? Ишь, белая, что горносталь! Ну и нотная девочка, ахти-малина! Да не туда глядишь! Вон та, что внутри хоровода.

— Да ведь это же Февронья из граде Китежа! — удивленно пробормотал Косаговский.

Он вдруг снова вспомнил малиновый зал московского Большого театра, престарелую оперную диву, тщетно пытавшуюся «перевоплотиться сценически» в Февронью, и рассмеялся. А затем, встав на цыпочки, еще раз заглянул на поразившую его своей утонченной красотой девушку.

При белокурых волосах брови у ней были действительно, что черный соболь. Но глаза — отнюдь не сокольи, а серые, усталые и чуть скорбные. Маленький тугой рот, казалось, никогда не смог бы улыбнуться: столько строгости было в безупречных его очертаниях.