Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

Анфиса взглянула на Млечный Путь и, положив легкие свои пальцы на руку Косаговского, сказала:

— Глянь-ка, как «божье полотенце» расстелилось! То и есть дорога в мир. Мне батя сказывал!..

— Можно и другую дорогу найти, — улыбнулся Косаговский. — Лишь бы было у тебя желание уйти отсюда.

Девушка задумалась.

— Не верится мне, што есть там, за тайгой, иной мир, кроме нашего города, — тихо сказала она.

— Есть, Анфиса! — ответил серьезно Косаговский. — Хороший, вольный мир!

— Кажись, будь востры крылушки, сама бы слетала тот мир поглядеть. Неужь и правда, все, што в книгах старых пишут, увидеть можно? И Пермь, и Юрьевец-Повольский и Москву?

— И Москву и еще много других городов, о которых ты и не слышала, увидишь. Да кажется мне, что не побежишь ты со мной. Вот уже больше месяца говорим об этом, и все без толку. Не любишь ты меня, Анфиса!

— Не люблю? — посмотрела на него строго девушка — Да как же можно не любить тебя? Ишь, глаза-то у тебя непутевые какие. Раз взглянул на девку и приворожил ее, бедную.

— Анфиса, слушай! — сказал Косаговский сдавленно. — Не мучай ты меня. Убежишь со мной? Убежишь, скажи?

— А ты не боишься, што батюшка меня погоней отобьет? — лукаво спросила девушка. И, подняв вдруг голову, сказала серьезно, даже строго: — Вижу, не веришь ты мне, Илья! Чем заверить тебя, не знаю. Ан вспомнила, есть чем! Слушай же, маловерок! У нас в Ново-Китеже таков обычай живет. Коль обещаемся девушка парню замуж за него пойти, то дарит она мил-сердечну дружку ленту из косы да перстень. Это все едино; что обрученье. И обрученье это надо крепко держать, грех незамолимый нарушить его! Ленту из моей косы ты сам взял, когда от смерти меня спас, а перстень… Давай руку!

Косаговский протянул ей покорно обе руки.

— Какую тебе, выбирай!

— Знамо, правую! — Она приложила его ладонь к своей щеке. — Ну вот, гляди! Сама надеваю тебе напалок мой [15]). Вот и обручились мы! Веришь теперь?

— Верю, Анфиса! — дрогнул голос Косагозского. — Спасибо тебе, люба моя.

— И носи ты этот напалок не снимая нигде и никогда, все едино, что крещение! [16]) свое. Гляди-кось, как играет камешек-то! Словно кровь в нем горит! — подняла Анфиса руку Косаговского и подставила ее под лунный свет.

На перстне горел гранат исключительной глубины и блеска, благодаря искусной огранке. Камень, поглощая опаловый луч луны, выбрасывал обратно пуки густою темнокрасного огня, как будто в нем действительно горела и не могла сгореть капля живой крови.

Внизу, в городе, загорланили петухи.

— Ой, третьи кочета поют, солнышко на небо зовут! — забеспокоилась Анфиса. — К дому побегу.

— Погоди, Анфиса, — протянул к ней умоляюще руки Косаговский. — Мы так редко видимся.

— Подожди чуть. Придет осень, супрядки начнутся, тогда надоедим друг дружке.

«К осени-то наверняка нас здесь не будет», — подумал Косаговский.

Анфиса поднялась, оправляя растрепавшиеся волосы, переплетая туже косу.

— И вправду пойду. Матушка узнает — беда мне будет! Она и то меня корит: «Глаза твои бесстыжие, и где ты такая уродилась? Тебе простоволосой рыскать к мужикам да калякать с ними — ровно што ковш воды выпить. Прикажу вот остричь, одеть в затрапель, да и на скотный двор!»

«Нашей бы комсомолке так пригрозить! У-у, что бы было!» — улыбнулся этой мысли Косаговский. Но, вспомнив проклинающую, неистовую «мать Манефу» на крыльце посадничьих хором, вспомнив рассказы Анфисы о ночах, проводимых ее матерью на коленях перед старинными предками-«сходцами» — из Руси вывезенными иконами, он спросил жалеюще:

— Строгая, видимо, мать у тебя, Анфиса?

— Ох, вспомнить страшно! — передернула плечиками девушка. — По ее речам, женский ум в скромности да в послушании. «У девицы три дара, — говорит матушка. — Первый дар — ночное моление, другой дар — пост воздержания, а третий дар — любовь-добродетель». Увещевает все меня, штоб я иночество приняла, в монастырь ушла, грехи родительские замаливать.

— Ну, а ты что ответила? — заволновался Косаговский. — Ты не слушай ее уговоров, Анфиса!

— Што ответила? «Коль, — говорю, — дорогие родители, вы нагрешили столь много, то сами и отмаливайте. А мне еще пожить хотца». Она меня за такой дерзостный ответ на цел божий день на метания поставила. Одначе побегу. Поздняет уж! — снова забеспокоилась Анфиса.

А ночь действительно кончалась. С гор «зорька потянула». Но вместо утренней прохлады принес тот зоревой ветер странное, удушливое тепло, припахивающее едва заметно гарью.

— Тайга горит! — сказал Анфиса.

— Почему ты это думаешь? — спросил без всякого интереса, лишь бы задержать подольше чем-нибудь девушку, Косаговский.

— Чуешь, дымком припахивает? Я-то уж научилась различать. У нас каждо лето, почитай, вокруг города леса горят. Палят палы, ну и запустят ненароком в тайгу.

Анфиса вскинула вдруг тревожно голову и прислушалась. Косаговскому тоже послышалось, что под чьими-то ногами шуршит трава. И вдруг где-то рядом затрещали сучья. Анфиса вскрикнула испуганно и побежала. Белые ее рукава, как лебединые крылья, трепетали в тенетах утреннего тумана.

Косаговский обернулся порывисто. В двух шагах, отстраняя упрямо лезущие в лицо ветви, стояли Раттнер и Птуха.

— Ишь, бабий идолопоклонник! — с веселой укоризной сказал Птуха. — Мы все пятки обтопали, его искавши, а он здесь посадничьей дочке шары вкручивает.

— Какой посадничьей дочке? — смутился Косагоеокий. — Чего ты болтаешь, Федор?

— Да я же собственноручно видел, что это Анфиса была. Нечего уж теперь отнекиваться.

— А в чем дело? — окончательно смешался летчик. — Зачем я вам понадобился?

Раттнер, рассеянно играя веткой, сказал значительно:

— Дело серьезное, Илья! Здесь появился Памфил Трясоголовый.

— Какой Памфил Трясоголовый? — удивился Косаговский.

И вдруг вспомнил: облитый зловещим светом отраженного солнца, красный, как упырь, стоит человек с маленькой трясущейся головкой на плечах непомерной ширины.

— Иркутский юродивый?

— Он такой же юродивый, как я или ты! — сказал Раттнер.

— Но как же он попал сюда? — спросил летчик.

Раттнер пожал плечами.

— Об этом-то мы и хотим сообща потолковать. Но сначала зададим-ка отсюда лататы. Не затравил бы нас посадник собаками. Я предлагаю спуститься к озеру и там, на бережку, не опасаясь агентов Дьячьей избы, обсудить создавшееся положение.

— А кто же видел Памфила? — обратился Косаговский к Раттнеру. — Ты?

— Ни я, ни Птуха! А видел его поп Фома, которому он поручил передать записку дьяку Кологривову.

— Записку? Кологривову? Памфил Трясоголовый? — удивлялся Косаговский. — А нет ли здесь, товарищи, какой-нибудь ошибки?

— Не может быть ошибки! — заверил его Раттнер. — Халтурный поп в таких подробностях описал Птухе наружность Памфила, что сомнений быть не может! Впрочем, Федор расскажет тебе, как дело было!

Косаговский посмотрел ожидающе на Птуху.

— Ось як дило было! — сплюнул, приготовляясь к длительному рассказу, Птуха. — Вчерась утречком вышел я с удочкой сюда, на бережок. Окунь, стервец, утречком лихо берет! Глядь, а он и пылит вдоль да по бережку.

— Кто? Окунь? — удивился Косаговский.

— Зачем окунь? — поморщился недовольно Птуха. — Разве окунь по берегу ходит? Ясно халтурщик той, поп Фома. Ну я ему и гукнул: «Бежи сюда, уху будем варить!» — «Не до ухи, — отвечает, — дело не терпит!» — «Какое такое дело у тебя? — спрашиваю. — Или в кабаке не всю еще брагу выхлестал?» — «Не до браги, — опять отвечает. — К самому дьяку Кологриву бегу!» Меня подозренье тут взяло. Какие, думаю, могут быть у него дела до этого жандарма Кологрива? Ну, подумал я, не уйдешь ты от меня, пока я из тебя всю правду не высосу. Знаю, на что тебя поддеть можно! — усмехнулся хитро Птуха. — И тут крикнул я ему опять., — продолжал Федор: — «Да заверни хоть на минутку, по единой лампадочке слезы иерусалимской раздавим!» Гляжу, забрало моего попа. Остановился, мечтает. «Ладно, — говорит, — разве что по единой!» Я живым минтом к куме Дарье в кружало, в здешний Госспирт, значит, взял сулейку полугара покрепче и обратно. Ну, раздавили мы с ним эту посудину. Я еще одну приволок, крепок он, дьявол, пить, а тогда и начал его обрабатывать. «Как, — говорю, — тебе не стыдно, от друга-приятеля секреты-тайны иметь? Если скажешь, зачем к дьяку бежишь, язык что, отвалится?» Усовестил. «Дело-то, — говорит, — больно чудное. Был я в тайге, халтуру собирал. И повстречался мне человек, какого я в городе никогда не видывал. Должно быть, из починка дальнего. И дал тот человек мне грамотку снести немедля и потаенно дьяку Кологриву. Да еще пригрозил: коли задержусь или грамотку эту покажу кому, то дьяк Кологрив-де мне голову оторвет! Вот и бегу!..» Подозрительно все это мне показалось, — покачал головой Птуха. «А каков этот человек, — спрашиваю, — из себя будет?» Начал он рассказывать, я так и ахнул.