Всемирный следопыт, 1929 № 05

«Жили два брата, Один был богатый, корабли держал в море, солью торговал. Другой был бедный. Пришел бедный к богатому и говорит:

— Дай мне поесть. Есть нечего ни мне, ни детям.

Богатый брат отвечает:

— Дам я тебе целый хлеб большой, но должен ты исполнить то, что я тебе потом прикажу.

— Хорошо, — говорит бедный. И взял хлеб.

— Иди к чорту, — говорит богатый.

И пошел бедный искать чорта. Шел-шел, старичка повстречал. Поздоровкались.

— Куда ты идешь? — спрашивает старичок.

— К чорту.

— Правильной, — говорит старичок, — ты дорогой идешь. Здесь и чорт за горкой живет.

Поблагодарил рыбак старичка и идет себе дальше. А старичок вдогонку кричит:

— Не отдавай чертям хлеб задаром. Возьми за него мельницу.

Приходит. Черти встречают. Прыгают, хвостами машут. Хлеб, кричат, чтобы отдал им: голодны они. Рыбак посмотрел вокруг; видит: за дверью старая ручная мельница стоит. Он и говорит:

— Хлеб я вам отдам только вон за ту мельницу. А так не отдам.

Строго сказал. Черти так и этак, но все-таки согласились. Понес рыбак домой мельницу, а на дороге опять того старичка встретил.

— Что, — говорит, — теперь мне с мельницей делать? Хлеб я отдал.

— А это, — отвечает старик, — мельница такая: что захочешь, того и намелет.

— Ага! — говорит рыбак. — Понимаю.

Пришел рыбак домой, жена ругает.

— Где, — спрашивает, — был?

— Далеко, — отвечает.

Поставил он мельницу на стол, тут она и завертелась. И чего нужно, того и мелет: хлеб — так хлеб, рыбу — так рыбу.

Зажил тут бедный рыбак в свое удовольствие, богатому завидно. Захотел он мельницу к рукам прибрать, нашел он вора, дал ему денег и говорит:

— Укради для меня мельницу.

Тот пошел ночью и украл. Богатый взял мельницу — и на корабль. Паруса поднял и в море ушел. А когда берега не стало видно, он и говорит:

— Намели мне, мельница, соли да побольше, чтоб рыбу солить.

Мельница принялась за дело так, что кругом только треск стоял. Весь корабль был полон солью: и трюм и палуба. Тут богатый говорит: «Довольно». Но чтобы остановить мельницу, нужно было слово знать, иначе она не слушалась. «Будет, — говорит, — намолола».

А мельница все мелет. Богатый схватил ее, крутит, но ничего поделать не может. Нагрузился его корабль солью, не выдержал и пошел ко дну вместе с мельницей и с богатым. Так на дне моря мельница до сих пор и работает— соль мелет. Оттого и вода в море соленая…»

V

По отливу. — Фальшивый маяк Ивана Артемова. — «Пашка»-ледокол. — Горлов делает фордершпрунг. — Мы открываем зимний купальный сезон.

За ночь ветер нагнал оттепель, снег липнет, и на лыжах итти нельзя. Идем пешком по самому берегу залива и лыжи тащим на себе. Мы выступаем во время низкой воды, и первое время итти очень хорошо: дно обнажается до мелких галек. Здесь это называется «итти по отливу».

Долго не можем найти способа тащить лыжи. Ветер вырывает их у нас из рук, а когда мы их держим крепко, ©ни служат нам хорошими парусами, но, к несчастью, эти паруса тянут нас то назад, то вбок, но никогда не вперед. На галечных отмелях, которыми мы идем, часто попадаются озерки, оставшиеся от прилива, а иногда со скал сбегают в море ручейки. Мы перепрыгиваем их сразбегу. В иных местах галька покрыта спутанной зеленой массой водорослей. Когда шагаешь по ним, из них, как из губок, во все стороны разбрызгивается вода. Заливом от Белокаменки до Мурманска двенадцать километров. Но берег так изрезан, что каждый километр морского пути вырастает втрое.

Огибая наволоки, проходим мимо маяков. Это маленькие будки с фонарем на крыше, который гаснет и загорается через каждые несколько секунд. Такие мигающие маяки устраиваются, чтобы их свет нельзя было спутать с другими береговыми огнями. Но маяки, стоящие по берегам Кольского залива, весьма примитивны, и свет их слаб. Этим воспользовался один рыбак по имени Иван Артемов, который жил на берегу залива во время английской и белогвардейской оккупации нашего Севера.

_{Такие мигающие маяки устраиваются, чтобы их свет нельзя было спутать с другими береговыми огнями…}

Артемов ненавидел захватчиков. Раз, когда ночью заливом шло английское военное судно, он зажег у себя на окне поярче лампу, встал на стол с одеялом в руках и стал то загораживать окно, то открывать. В то время на соседнем мысу маяк бездействовал, и англичане приняли фальшивые сигналы Артемова за маячные. Они пошли прямо на берег.

От сильного пламени лопнуло стекло на лампе, загорелась занавеска, огонь перебросился на стены, на пол. Но Иван Артемов продолжал стоять на своем посту с одеялом в руках до тех пор, пока пароход не выскочил на камни. Иван сгорел вместе со своей избой…

Чем дальше идем, тем выше становится вода. Начавшийся прилив отнимает у нас полосы галечника, и скоро мы вынуждены шагать по большим мокрым камням. Это неудобно: наши лыжные башмаки скользят, приходится прыгать с камня на камень, балансировать то на одной ноге, то на другой, а в это время ветер, вступивший в коварный союз с нашими лыжами, пытается нас свалить.

Приходим к устью реки. Она не замерзла, и лишь небольшие отдельные льдины плывут по ней. В единственной избушке, стоящей на склоне скалы, нам говорят, что если мы пойдем вверх по реке до того места, где сможем перейти по льду, то сделаем крюк километров в семь. Но на берегу стоит маленькая курьезная лодка «пашка», совсем круглая, точь-в-точь скорлупа грецкого ореха. Нам разрешают ею воспользоваться.

Осматриваем эту «пашку» и с сомнением качаем головой.

— Утонет под нами эта чортова посудина, — говорит Горлов.

— Больше: она утонет под одними нашими мешками, — говорю я.

Но хозяин с жаром уверяет, что в этой «посуде» можно спокойно плавать даже вчетвером. Ну, ладно, посмотрим. С трудом мы спихиваем неуклюжую «пашку» в воду: у берега мелко, и лодка безнадежно стоит на дне. Привязываем веревку от «пашки» за камень и изо всех сил упираемся в нее лыжными палками. Наконец она всплывает. Но мы не знаем, как в нее попасть: мочить ноги нам не хочется, а иначе как по воде до нее, видимо, не добраться.

Тогда Горлов вспоминает, что он прежде занимался акробатикой. Он снимает мешок, уходит на дальний конец отмели и оттуда бежит со свирепым видом. Мелкие камни вместе с брызгами воды летят у него из-под ног. Потом делает каскад или фордершпрунг — и оказывается в лодке. Даже не перевернул ее и не продавил дна. Он устраивается там на какой-то жердочке и парой выломанных, должно быть из бочки, досок гребет от берега. Конец длинной веревки у меня в руках, и я с любопытством слежу за его маневром, не беспокоясь, что товарищ уедет без меня.

Проплыв немного, Горлов поворачивает назад и упирает нос «пашки» в порядочную льдину.

— Тяни, — говорит он и складывает весла.

Я впрягаюсь в веревку, тяну и вместе с лодкой подтаскиваю к берегу льдину. Она служит мне хорошей пристанью. Потом следует переправа. Прежде всего оказывается, что скорость нашего горемычного судна далеко не умопомрачительна. Затем обнаруживается, что в лодку просачивается вода с такой быстротой, что пока мы доберемся до противоположного берега, она успеет наполнить пять таких посудин, как «пашка». На дне лежит большое ведро. Я начинаю им работать. Но тогда оказывается, что одновременно мы работать не можем: когда я черпаю воду, Горлов бьет меня по голове веслами — я мешаю ему грести, и он ругается. Переправу мы кончаем, сидя в воде, а мешки наши становятся вдвое тяжелей. Мы не очень довольны: ведь сейчас не лето.

Но дальше нам приготовлено новое испытание: пока мы возились с лодкой, прилив сделал большие успехи. Он не оставил нам ни клочка галечной отмели. Нам приходится лезть прямо по большим каменным глыбам, по крутым склонам скал, по глубоким сугробам снега. Горлов, пытаясь поймать ускользающую лыжу, первый начинает зимний купальный сезон. Я не отстаю от него, и когда мы приходим в Минкино, деревушку на берегу залива против Мурманска, на нас нет ни одной сухой нитки.