Знание-сила, 1998 № 03 (849)

Так и вышло, что самый большой объем из собранного в нашем архиве — личные фонды, все, что создается в семье и сохраняется там. В принципе каждый человек проходит через две стадии отношения к таким бумагам. Пока он молод, все эти документы нужны ему как часть чего-то, что принадлежит ему лично, часть его личной собственности, для того, чтобы подтверждать свой социальный статус; потому он все это и сохраняет. Впрочем, наверное, не только поэтому; тут тонкие материи. Попробуйте сами ответить; зачем вы сохраняете письма своих подруг? Вы часто их читаете? Я вот — очень редко. И не то что не хочется, а даже какое-то опасение есть. Потому что начинаешь читать — такое наплывает, в основном чисто эмоциональное. И страх, что эти эмоции могут даже быть неприятными. Но храню. Почему — очень сложный вопрос.

И каждый время от времени проводит личную экспертизу своего архива: что-то оставляет, что-то выбрасывает. Только по личному своему ощущению, нужно — не нужно, есть ли возможность дальше хранить. То же самое проделывают время от времени с любым архивом. А есть люди, зараженные какой-то архивной болезнью, что ли,—они не могут ничего, ни единой бумажки выбросить, рука не поднимается. Я одного такого знал — Бонч-Бруевич, секретарь Ленина, кстати, известный архивист. V него театральные программки, трамвайные билеты, пригласительные билеты — все хранится в его архиве до сих пор. Знаете, когда-то в пакетах к бутылочкам с лекарством, сделанным на заказ, прикрепляли такие бумажные бирочки, ярлычки с рецептом, именем больного, именем врача, номером, чтобы найти легко было. Так у него большой пакет таких бирочек хранится с семнадцатого года нашего века, когда его жена, нарком просвещения, умирала от испанки. А вы сегодня их нигде, между прочим, не найдете. Программки каких-то клубов, о которых мы знаем только понаслышке: клуб «Бим-бом» приглашает на концерт такого-то поэта в такой-то день 1917 года... А есть другие люди, которые не хотят, чтобы после них оставалось что-то «личное» и «лишнее». Даже среди писателей есть такие, кто уничтожает все черновики, все варианты, исправления,— вот как оно опубликовано, так пусть и будет.

Между двумя этими полюсами мы все и находимся, любой обычный нормальный человек. Сначала жалко: что-то свое, несущее отпечаток твоей эмоции; потом проходит время, уходит эмоция, мы меняемся; смотришь на то же самое и думаешь: чего хранить, какое это имеет ко мне отношение? А что-то откладываешь в сторону, и даже трудно сказать, почему, поскольку самооправдания придумываются такие, что в них не веришь даже когда их выдвигаешь: вот будет побольше времени, напишу воспоминания, тогда это пригодится... Тут глубокое подсознание работает. Эта бумажка как- то связана с твоей самоидентификацией, с твоим сегодняшним взглядом на свою собственную историю. История личности и история общества тут схожи, с обществом же происходит то же самое: мы все время заново осмысляем, кто мы такие, и какие у нас есть доказательства, что мы именно такие. А что-то точно так же сознательно-бессознательно уничтожается, изгоняется из памяти, вытесняется из нее. Заботимся мы, чтобы в глазах потомков выглядеть так, а не иначе, и всегда немного не так, как на самом деле.

Но годам к 60—75 вся эта самоцензура начисто уходит, и уже вроде бы все равно, что подумает внучка, прочитав это письмо или увидев эту фотографию. Человек задумывается, что же после него останется в этом мире. Дети? Но дети уже давно — что-то другое, не я. Великую книгу не написал, мост через Ла-Манш не построил, отчужденных от тебя плодов твоего труда, которые будут представлять тебя в обществе и после твоего ухода, вроде бы нет. Остаются вот эти письма, дневники, эти старые бумажки, сохраняющие отпечаток твоей личности. Н куда с этим всем? Много раз объясняется детям, как все это важно, нужно, необходимо сохранить.

А потом человек уходит, остаются коробки со всем этим барахлом. В наших квартирах, где коляску некуда поставить. Но ведь и дети хотели бы последнюю мамину просьбу исполнить, и у них руки не поднимаются просто на помойку выкинуть — хотя рано или поздно этим и кончается. Но прежде они попытаются вручить все это нам.

А мы уже два-три года ничего не принимаем.

Я это к тому, что наш архив без новых поступлений никогда не останется, была бы возможность принимать...

Так что прежде всего у нас личные архивы. Есть осколки старых родов, один идет от XVIII века. А ведь сколько личных архивов было в тридцатые—пятидесятые уничтожено! Боялись хранить, боялись выдать свое социальное происхождение, или тот факт, что какое-то время жил на оккупированной территории, или письма посаженных родственников — все чего-нибудь боялись. Удивляешься, как все-таки много сохранилось... Органы, между прочим, тоже уничтожали, когда арестовывали, непременно вместе с человеком увозили его личный архив, изучали, а потом уничтожали. Что не увозили, то уничтожали сразу на месте. Совместными усилиями и люди, и государство стремились избавиться от памяти.

Наш архив — это в основном XX век; точнее — с восьмидесятых годов прошлого до девяностых годов нынешнего века. Конечно, по масштабам мы сегодня не тягаемся с архивом государственным, у нас нет ни таких средств, ни таких помещений. Но по масштабу возможной деятельности мы могли бы быть на том же уровне, это точно.

Технически сейчас есть возможность сохранить память о колоссальном числе людей.

В самом начале фонд Сороса оказал нам материальную поддержку, появилась техника — 1988 год, фонд тогда только начал работать в России, и мы получили их помощь одни из первых. Если бы не она, все дело осталось бы такой кустарной самодеятельностью .

Потом, довольно быстро, кончилась финансовая поддержка — и мы поплыли. Начались скандалы с университетом, который уже не был так в нас заинтересован. Я ушел из университета, бросил кафедру. Теперь нас выгоняют из всех наших помещений, которые в свое время, кстати, были выделены именно архиву.

Положение наше материальное сегодня просто катастрофическое, хотя сам факт, что мы десять лет выжили и как-то еще продолжаем жить, великое дело. У нас когда-то работали 60 человек, включая студентов; сегодня работают пять-шесть человек, пришедшие в самом начале из архивной системы, в основном пенсионеры. А ведь объективный интерес общества к нам не упал, люди до сих пор приходят, приносят, просят: возьмите...

Если бы у нас были деньги, мы бы обязательно продолжили собирать устную историю; с нами давно уже сотрудничает один из лучших специалистов в этой области в нашей стране, Горяева Татьяна Михайловна. Причем сосредоточились бы мы именно на тех, кто не может или не хочет документировать свою жизнь.

Многое в нашей жизни никак и никогда не документируется. Вопрос философский, исчезают ли результаты разных наших действий бесследно; я скорее склоняюсь к тому, что не исчезают, что какие-то следы нашей деятельности остаются всегда — в том или ином виде, хоть в почве, но остаются. Но в обычном смысле слова все не сохранишь, в конце концов речь идет о масштабах: есть же люди, после которых не остается вообще ничего, понимаете, ни-че-го, ни одного клочка бумажки. Есть времена, о которых остается совсем мало документов,— ткань истории, ткань жизни социума в таких местах как бы разрывается. Наша задача — сделать такие разрывы как можно меньше.

Как живет инвалид с детства, который физически писать не может? Что он думает, как воспринимает мир? Криминальные структуры. Те, кто уже отсидел. Бомжи. Проститутки.

По ведь это видеокамеры, это магнитофоны, пленки, эти пленки надо расшифровать — кто ж это будет бесплатно делать? Мы-то сами уже давно бесплатно работаем; тех денег, которые время от времени нам платят за использование наших материалов, еле хватает на то, чтобы заплатить за свет или оплатить машину, когда документы перевозим; телефон давно отрублен за неуплату...

Еще раз: сегодня технические возможности реализовать наши идеи практически безграничны. Все упирается в деньги.