Девочка, сошедшая с тропы (СИ)

Покидая кухню — покидая Пита — она не желает ему спокойной ночи.

Кажется, им обоим сегодня не заснуть.

========== 7. ==========

Комментарий к 7.

За помощь в редактировании этой и всех последующих глав выражаю признательность уважаемой бете Lina Alexander!

Сегодня неплохой день. Не такой плохой, как обычно. Мне нечем заняться здесь, в этом подземном мире, и вот, теперь у меня есть записная книжка. В условиях жесткой экономии и распределения ресурсов получить записную книжку — редкая удача. Понять бы еще, зачем мне дал ее Плутарх?

У тебя не было выбора с самого начала, Китнисс. Ты нужна им только как символ революции. И теперь, когда ты согласна, все становится проще для них и сложнее для нас. Конечно, в этом есть и хорошие стороны. Ты вспомнила про Лютика. Про кота, которого ненавидишь, но которого уже дважды спасла от верной смерти.

Из тебя получится хороший символ революции, Китнисс. Только останься самой собой.

Пожалуйста.

Знаешь ли ты, в какой опасности находишься, Китнисс?

Здесь ходит так много слухов. И от каждого из них меня бросает в дрожь. Тебя спасли, Китнисс, для того, чтобы бы ты оказалась в еще более страшной опасности. Понимаешь ли ты, Китнисс, какие люди тебя теперь окружают?

А ты боишься?

Или страх за меня сильнее страха за себя? Еще тогда, на Жатве, когда ты вызвалась добровольцем, я впервые поняла, на что ты готова пойти ради меня. Это даже немного пугает — такая расстановка приоритетов, будто моя жизнь ценнее твоей.

Не ценнее, Китнисс. Теперь у тебя есть шанс сделать что-то, что никогда не смогу сделать я.

Спасти всех.

Звучит по-детски, правда? Будем считать, что я еще ребенок. Маленькая испуганная девочка, которая услышала свое имя в самую первую Жатву. Девочка, которая уж точно бы не выжила в той мясорубке, в которую вместо нее добровольно отправилась ее сестра. Девочка, которой пришлось рано повзрослеть, когда ее сестра из-за нее оказалась в смертельной опасности. Девочка, которая не спала ночами напролет, представляя, каково сейчас ее сестре находиться там, пристегнутой к дереву, отравленной, раненной, умирающей.

Интересно, Китнисс, думала ли ты когда-нибудь, что сделала, заняв мое место в аду?

Конечно, нет. Ты хотела меня спасти. Ценой своей жизни. Я не хочу быть неблагодарной, Китнисс. Для меня это был билет в один конец. Все это знали: ты, я, мама. И я не буду неблагодарной. Я никогда не попрошу тебя представить, хоть на мгновение, как я вызываюсь вместо тебя добровольцем.

Я никогда не попрошу тебя сделать это.

Я плохо помню отца. Он был высокий, сильный, теплый. Он был отцом, всегда пах землей, всегда так открыто улыбался. Он всегда был в грязи, из-за места работы, всегда говорил громко и отчетливо. Отец был домом. Отец был похож на тебя.

Я до сих пор сожалею о том, что плохо помню его. И с каждым годом помню его все хуже. Я не прошу рассказать о нем ни тебя, ни маму — любое упоминание о нем болезненно, как в первые мгновения после получения новости о его смерти. Ты была старше, я — младше. И почему-то из нас троих только мне приходится делать вид, что я не помню его вообще.

Это не укор, Китнисс. Это, должно быть, зависть. Я не хочу думать так, но факт остается фактом: я всегда наблюдала за вами, когда вы уходили вдвоем. Я была маленькой, несмышлёной, пугливой. Я боялась леса, я боялась опасности, меня нельзя было брать с собой. Мама не позволила бы даже попробовать. Но ведь у вас двоих даже не появилось мысли взять меня с собой. Вам было лучше вдвоем.

Когда я была совсем маленькой, я мечтала о том, что с тобой что-то случится, Китнисс. Что ты заболеешь — совсем несерьёзно — и отец возьмет в лес вместо тебя меня. Я представляла, как это будет здорово: ходить с ним рядом, внимательно слушать его истории, учиться стрелять из лука, быть постоянно в центре его внимания. Я представляла, как бесстрашно спасаю его из ловушек или от хищного зверя (моя фантазия щедро населяла куцые леса за ограждением всякими мифическими существами). Эти мечты были такими сладкими, но им не пришлось воплотиться в жизнь.

Я была маминой дочкой. Плаксой. Куклой в светлом платье, которую трепетно пытаются вырвать из сильных рук отца, потому что руки запачканы землей, землей запачкано теперь и светлое платье, мама грозно шикает на отца, я, полностью утратившая непередаваемое ощущение полета, лишена чего-то важного, оторвана от дома, реву во весь голос. Я помню это так ярко, как описываю. Но я воспроизвожу эту ситуацию по кусочкам, я складываю паззл, чтобы понять, почему однажды папа, вернувшись домой, взъерошил твои и без того темные волосы, но не подхватил меня на руки, как обычно. Он боялся испачкать мое платье, Китнисс, он внезапно раздражился, когда я заревела, не ощутив впервые его сильных рук.

Так и было, Китнисс? Ты должна помнить это лучше меня, ты была старше, ты была сильнее, выше, с тобой было интересно разговаривать, тебя можно было учить охотиться, тебя можно было даже испачкать — у тебя не было светлых платьев. Ты могла сойти за мальчишку, если бы захотела — тощая, в одежде темных тонов, сильная и подвижная. Когда ты меняла штаны на платья, отец всегда называл тебя красивой, он будто видел тебя впервые — красивую стройную девушку, так похожую на него. Я же была в светлых платьях всегда, я не менялась.

Я ненавижу себя за то, что завидовала тебе. Капризная сахарная девочка. Мамина дочка. Слабая. Со светлой кожей. С невинным взглядом. Я не могла делать из веревок ловушки. Я не могла обежать весь дистрикт, не сбив дыхания. Я боялась леса, потому что мама рассказывала о чудовищах, которые нападают на любого, кто посмел войти в лес.

И все же однажды я увязалась за вами.

Ты шла впереди, уверенная, храбрая, чувствовавшая себя в своей стихии. Отец шел следом, не глядя, куда наступает твоя нога; он знал, что ты не наступишь на ветку и не провалишься в яму, засмотревшись на игру солнца в ветвях дерева. А меня он услышал почти сразу. Я порвала свое платье, перелезая ограду. Я споткнулась о корень дерева, упала на четвереньки и больно ударилась коленями о землю. Я шла за вами, потому что хотела быть с вами, быть одной из вас. Отец оставил тебя одну, в лесу, зная, что с тобой ничего не случится и нашел меня. И он разозлился на меня. За порванное платье, за грязные колени, за то, что я, пытаясь сдержать слезы, не могла их сдержать. Было больно и страшно. Но боялась я даже не леса — я боялась отца, впервые на моей памяти разозлившегося так сильно. Он велел мне встать, вытереть слезы и вернуться домой.

Он велел — приказал мне, силой воли не срываясь на крик, — не сходить с тропы на обратной дороге. А еще он следовал за мной. Не шел рядом, сопровождая и защищая меня, а шел далеко позади, просто, чтобы убедиться, что я не заблужусь в трех соснах. Я не оборачивалась. Фантазия рисовала мне страшных чудовищ, идущих по моему следу, но я не оборачивалась. Я была слабой, но что-то во мне приказывало мне идти вперед, смотреть под ноги и не оборачиваться.

Отец никогда не говорил со мной по поводу моей отлучки в лес. Мать отругала меня за порванное платье и грязный вид, но мать не узнала, где я была. В тот день я научилась врать.

В тот день я убедилась окончательно, что я — мамина дочка. А ты, Китнисс — папина.

Когда его не стало, мне было семь лет. Я все еще была маленькой, слабой, я ничего не понимала.

Тебе ведь проще было думать так, Китнисс?

Я схожу здесь с ума. Не от безделья, нет. Здесь всегда находится работа. Но я все равно схожу с ума. Чаще всего от беспокойства. Чаще всего от беспокойства за тебя, Китнисс. Мне не хватает тебя, даже тогда, когда ты рядом. Не хватает почти так же, как не хватало во время твоих голодных игр.

Плохая тема для размышлений на бумаге. Пожалуй, я просто не буду ни о чем писать.

Мне нужно тебя отпускать. Как в тот раз, когда ты вытребовала для себя полет в разрушенный дистрикт. Ты должна была это видеть, Китнисс, правда? Иногда я понимаю, зачем ты тревожишь свои старые раны.