Девочка, сошедшая с тропы (СИ)

Жертва из Хоторна вышла так себе, стоит заметить. Он не реагировал на подколки, злые выпады, едкие высказывания. А еще он постоянно был занят. Джоанне удалось обнаружить его только в этом темном и грязном баре, но уже после того, как она напилась в очередной раз настолько, чтобы только иметь возможность начать личный разговор непременно о новой странности Китнисс Эвердин. Просто потому, что о Китнисс Эвердин больше не с кем было разговаривать. Доктор, оставшийся в Капитолии, не считался за человека по умолчанию.

А еще так неудачно начавшийся разговор быстро зашел в тупик. Потому что Гейл не отвечал, остальные перестали лезть, а сама Джоанна поразительно быстро потеряла основную мысль.

— И какого черта ты делаешь здесь, так далеко от нее? — спрашивает седьмая, кое-как распознав на лице сидящего рядом парня и жалость, и отчаяние, и абсолютно несчастную трезвость. Так трезвеют только от боли, причем от этой, как ее там… душевной, вот.

— И как бы я мог выбить из нее эту чушь? — невпопад спрашивает Гейл, причем не у Джоанны, а, скорее всего, у самого себя. — Чем бы мое появление там избавило ее от мысли, что она одна — причина всех смертей?

Джоанна медлит. Застаревший и едва работающий в ее голове механизм неприятно скрипит. Но выдает-таки результат, который удивляет даже саму Джоанну — в таком состоянии она не только способна думать, но и способна озвучивать свои мысли так, что они вполне могут подвести кого-то к мыслям о самоубийстве.

— Ты мог бы приехать к ней, — осторожно, будто практикуясь в способности связно говорить, начинает девушка, — чтобы сказать ей «Здравствуй, Китнисс, я убил твою сестру». — Гейл вздрагивает. Чтобы понять это, седьмой не нужно даже присматриваться. — Тогда бы она перестала ненавидеть себя и начала заново ненавидеть тебя. Все польза, — Джоанна пьяно хихикает.

Гейл медлит, прежде чем опустошить стоящий перед ним бокал и заказать новый. Пьянеет он подозрительно быстро — так же быстро, как парой минут назад протрезвел. Джоанна хотела бы понять причину таких резких перемен, но вместо этого она вяло думает над тем, какая дура эта Китнисс, если имеет наглость сравнивать себя с банши.

Голос у огненной девочки, конечно, неплохой. Но вряд ли он вдохновил хоть одного из ныне покойных на самоубийство. Это была чертова война, детка. Все умирали, всем было плевать, какая Китнисс Эвердин звала их на смерть. Просто именно Китнисс (не) повезло примерить на себя чертовы крылья символа революции.

И нет в этом никакой личной заслуги. Как и нет в этом во всем ее личной вины.

========== 4. ==========

Комментарий к 4.

За исправление ошибок в этой главе сердечно благодарю уважаемую бету Александрин Вэллэс!

Эффи не нравится находиться в этой комнате, но нравится находиться рядом с Питом. Наблюдать за тем, как мальчик (она, не смотря ни на что, считает его мальчиком, и каждый раз останавливается, переборов желание взъерошить его волосы своей рукой) рисует, каким расслабленным и почти счастливым кажется, едва его кисти касаются белоснежного листа. Эффи ненавидит всей душой белый цвет — в ее недавнем прошлом, которое сама она по праву считает адом, было слишком много белого цвета.

В его прошлом, впрочем, белого цвета так же было больше, чем достаточно.

Может, поэтому, не до конца понимая мотивы его поступков и направление его мыслей, его эмоции и его решения, она приходит сюда — в слишком светлую комнату, с минимумом мебели, с ярким светом, напоминающим об операционных комнатах и камерах пыток. Эффи приходит сюда, чтобы наблюдать за ним, как будто ему мало включенных 24 часа в сутки камер.

Иногда, очень редко, они говорят друг с другом.

Они говорят, а камеры записывают их слова на пленку.

— Сегодня хороший день, — начинает Эффи, рассматривая ту картину, которую он начал и закончил между ее визитами. Пит издает какой-то звук, который можно считать согласием. Эффи улыбается, хотя губы ее всегда теперь сведены этой судорогой, которую можно принять за улыбку. — Ты не был на улице, правда?

— Нет, — лаконично отвечает мальчик и впервые с момента ее появления в комнате поворачивается к ней. — Ты хочешь прогуляться?

— Я надеялась, что ты хочешь, — бывшая сопровождающая Двенадцатого дистрикта не привыкла никого заставлять делать что-то против их воли. — Ты слишком много времени проводишь здесь.

Ей хочется сказать, что он больше не заключенный. Дверь комнаты открыта. Его никто не остановит, когда — если — он попытается выйти. Да, он должен вернуться до закрытия, но он совсем не должен сидеть здесь все время. Он больше не заключенный, за ним всего лишь наблюдают. У врачей просто нет другого выхода, кроме как наблюдать за ним. Правда, всякое наблюдение бессмысленно, если рядом с ним нет раздражителя, из-за которого приступы могут возобновиться.

Иными словами, наблюдать за ним, когда рядом с ним нет Китнисс Эвердин, значит попусту тратить время и километры испорченной пленки.

— Пит? — Эффи требует к себе хоть какого-то внимания. — Неужели тебя все устраивает?

— Все? — Пит останавливается, даже застывает. — Что ты имеешь в виду под всем?

— Эта жизнь. Эта комната. Эти картины.

Эффи не загибает пальцы, начиная перечислять все, что ее саму в его жизни абсолютно не устраивает.

— Неужели ты не хочешь ничего изменить?

Она хочет понять, почему он не возвращается к Китнисс Эвердин. Он ведь должен понимать, что единственный выход из этого бессмысленного существования — вернуться к ней, правда?

— Любой разговор со мной неизбежно становится разговором о Китнисс Эвердин, — усмехается Пит.

В его голосе нет злости. Кажется, что в его голосе нет злости. Но Эффи замечает, с какой силой Пит сжимает пальцами кисть, какими нервными становятся штрихи. Еще пару минут — и он полностью загубит картину, которую пишет сейчас. К счастью, Пит понимает это так же хорошо, как и Эффи, поэтому прекращает бесполезное занятие. Не откладывает кисть в сторону, а просто перестаёт злиться так сильно.

— Я помню ее, — говорит Пит, уже повернувшись к Эффи. — Я помню, как любил ее. Я помню, каким наивным был, когда поверил, будто мое чувство взаимно. А еще я помню, что творилось со мной, когда ее актерских способностей перестало хватать, когда я осознал, что она только притворялась. Быть может, уже тогда я возненавидел ее, частично.

— Уже тогда? — переспрашивает Эффи.

— До охмора, — отвечает Пит. — А потом был еще и охмор. Теперь я знаю, что из моих воспоминаний правда, а что — нет. Но все равно, когда речь заходит о Китнисс Эвердин, мне нужно время, чтобы сосредоточиться, чтобы вспомнить, какая часть ее — правда, а какая — ложь. И ты спрашиваешь, не хочу ли я что-то изменить в своей жизни? Я хочу изменить все. Но еще не понимаю, как. Поэтому я остаюсь здесь.

— Может, правильнее все-таки попробовать… — нерешительно начинает Эффи, но замолкает.

Пит останавливает ее одним лишь жестом.

— Я слишком хорошо знаю, что нужно сделать. Я знаю, что я вернусь в двенадцатый дистрикт. Я посажу возле ее дома цветы, белые примулы. Я останусь с ней, буду ее опорой и поддержкой, буду бороться с самим собой каждый день, ради нее. Но еще я знаю, что все это бессмысленно, — Пит выдыхает, глядя в белый потолок. — Я заставлю ее жить. Но я не хочу ее заставлять. Она должна хоть чего-то захотеть сама в этой жизни, лишенной теперь для нее всякого смысла.

Эффи рассматривает носки своих неудобных, кричаще-красных туфель, отстукивает носком туфли какую-то мелодию из прошлой жизни и вспоминает, о чем ей говорил совсем недавно лечащий врач Китнисс.

— Китнисс решила, будто она — банши, — женщина качает головой, поправляя сидящий идеально парик. Она ждет вопроса от Пита, ей ведь и самой пришлось спрашивать, кто такая эта банши. Пит не спрашивает; незнакомое слово не удивляет его, значит, откуда-то он знает, чем известна эта мифическая фигура. — Совершенно сумасшедшая идея. Ведь банши была я. Несколько долгих лет именно я называла имена будущих мертвецов, предвещала их смерть в прямом эфире. Разве что, — Эффи делает паузу, — я всегда была симпатичной, а не старухой в лохмотьях.