Шесть ночей. Он и она (СИ)

Торопливо простившись и пообещав зайти на следующий день, Китнисс выходит на улицу. Подступающая прохлада нисколько не охлаждает ее пыла: озираясь, словно воровка, она проскальзывает между домами, лавирует в толпе прохожих и останавливается только перед нарядным домом с новой вывеской «Пекарня».

Дверной колокольчик заливается песней, когда Китнисс отваживается войти, но внутри никого нет. Прилавок ломится от нескольких корзин с разными булочками, позади, на полках, лежат плетенки, рулеты и торты, запах – пленительно сладкий запах свежего хлеба – влечет и дурманит.

За приоткрытой дверью кладовой мелькает светловолосый парень. Он исчезает быстрее, чем Китнисс удается его разглядеть, но и этого хватает, чтобы она почувствовала слабость. Ноги подкашиваются, и Китнисс хватается за прилавок, лишь бы не упасть.

– Одну минуту, – кричит пекарь, – я сейчас выйду!

Ей смутно кажется, что она не знает этого голоса, но ведь прошло три года – просто забыла…

– Добрый день! – отряхивая руки, парень выходит к ней. – Чего желаете?

Китнисс слышит, как хлопают ее ресницы. Она молчит и смотрит не на Пита.

Секунды утекают, но она молчит; просто пялится и не двигается.

– Мисс? – пекарь волнуется, его светлые брови сходятся на переносице. – Вам плохо?

Китнисс чувствует, как кровь застыла в венах, скорее всего она побледнела, иначе не стал бы парень переживать, и все же…

– Я искала хозяина пекарни… – выдавливает она.

Блондин чуть смущенно улыбается.

– Это я, мы знакомы?

И она срывается: дверь хлопает, недовольно ударившись об косяк, колокольчик надрывается где-то уже вдали, а Китнисс все бежит. Слезы текут, не спрашивая ее разрешения, приближающиеся сумерки раскрашивают небо разводами алого и золотого, а она не может остановиться. Снова падает, но не поднимается. Ревет, закрыв лицо руками. Плотину ее боли прорвало, так внезапно и некстати. Рыдания душат, и Китнисс позволяет себе эту истерику, она давно так не плакала. С тех самых пор, когда умерла Прим…

Наконец, Китнисс приходит в себя, и только сейчас замечает, что над ее головой раскинулись звезды. Она переворачивается на спину и разглядывает долго их. Медведица, ковш… В ночь перед Бойней они с Питом в точно таком же небе выискивали созвездие надежды. Не нашли.

Она резко встает, вытаскивает соломинки, застрявшие в волосах, и, не оборачиваясь, идет к дому. У нее теперь другая жизнь: без Прим, без Пита.

Гейл. Друг, напарник. Любимый.

От ее дома веет теплом: новенькое крыльцо, еще блестящая черепица на крыше и свет в окнах первого этажа. Китнисс старается не смотреть налево, туда, где затянутые травой, покоятся развалины его дома: когда бомбы Сноу сыпались на Двенадцатый, Деревня победителей тоже попала под обстрел. Первое время после возвращения, она не видела ничего вокруг себя, просто тонула в собственном горе, а потом – когда жизнь, мало по малу, снова пустила в ней корни – Китнисс поняла главное: Пит не вернется. Ему некуда возвращаться.

Гейл дремлет на диване в гостиной. Китнисс бесшумно снимает куртку и сапоги, еще раз пробегается пальцами по волосам – одна травинка осталась.

Она присаживается возле Гейла прямо на ковер. И смотрит. Во сне черты его лица разглаживаются, и Китнисс думает о том, что он красивый.

«И любимый», – снова повторяет сама себе.

Ее пальцы касаются черной прядки возле его уха, поправляют ее, и Китнисс тепло улыбается, стоит Гейлу приоткрыть глаза.

– Тебя долго не было, – сонно произносит он.

– Заболталась с Сей, – врет Китнисс.

Парень хмурится, словно сомневается, но все же кивает.

– Пойдем есть, наверное, все уже остыло.

За ужином Китнисс неразговорчива: она и в лучшие дни не щебетала, как пташка, а сегодня ей особенно тоскливо и хочется поскорее скрыться в своей комнате – только друга не хочется обижать. Гейл рассказывает о последних новостях на службе – после революции его назначили главой местной охраны: правительство набирает добровольцев для работ на полях в Девятый, арестовали двух мошенников, обвиненных в спекуляции алкоголем, завтра придет поезд с очередной почтой из Капитолия и дистриктов – такой теперь ходит два раза в неделю.

– Расскажешь?

Китнисс не сразу понимает, что он обращается к ней.

– Что?

Гейл вздыхает, откладывает вилку.

– Расскажешь, что тебя беспокоит?

Она прячет глаза. Китнисс и мысли не допускает о том, чтобы признаться про поход в пекарню.

– Ничего, – она пожимает плечами, стараясь изобразить безразличие.

Парень недоволен, но не решается давить.

– Ладно. А как вообще прошел твой день?

– Охотилась, потом зашла к Сей, – быстро отвечает Китнисс: ей не хочется лишний раз говорить неправду.

– И все?

Китнисс мерещится скрытый смысл в его вопросе, но она отмахивается – на вору и шапка горит.

– Все, – она натянуто улыбается. – Самый обычный день.

Гейл смотрит странно, дотошно. И пауза повисает, как немой укор.

– Хорошо, что обычный, – наконец, соглашается парень. – Ешь, мясо и так совсем холодное.

Когда они садятся у камина, за окном поздняя ночь. Телевизор негромко бубнит о погоде, а Китнисс, поджав ноги под себя, штопает рубашку Гейла.

– Я и сам бы мог, – произносит он, но Китнисс фыркает.

– Мама просит меня помогать тебе, потому что… – она замолкает, застыв с иголкой в руке.

Гейл откладывает в сторону точилку для ножей.

– И почему? – настаивает он.

– Она думает, что мы пара, – признается Китнисс, смутившись.

Гейл подсаживается рядом.

– А на самом деле?

Китнисс упрямится, разглядывает заплатку и снова принимается шить. Дергается, когда парень забирает у нее рубашку.

– Ты подумала? – спрашивает он, заставляя ее посмотреть на него.

– Гейл, пожалуйста!

– Китнисс, это ведь простой вопрос.

– Это ты так думаешь! – она вскакивает на ноги и отходит к камину – пламя успокаивает ее: прежняя Огненная Китнисс выгорела, но новая постепенно собирает себя по крупицам. – Ты единственный, кто у меня остался!

Гейл приближается к ней медленно – будто боится спугнуть свою птицу, становится прямо у нее за спиной.

– Ты меня любишь? – его голос с хрипотцой.

Ему так нужно услышать «да». И так нестерпимо страшно получить «нет».

Китнисс оборачивается, в ее глазах печаль.

«Люблю, люблю!» – повторяет она себе молитвой, но именно сейчас как никогда ясно понимает, что не достаточно сильно.

– Ты… Без тебя, Гейл, я останусь совсем одна, понимаешь? Я не могу тебя потерять…

– Выходи за меня? – шепчет он, испугавшись, что уже через минуту его с таким трудом построенная мечта рухнет. – У нас все получится, вот увидишь!

Китнисс качает головой.

– Я люблю тебя… Но не так, как следовало бы. Не так, как ты заслуживаешь.

– Не надо! – спохватывается он.

На глаза Китнисс набегают слезы, но она продолжает:

– Семья, дети – это не для меня, Гейл, и разве я могу лишить этого и тебя? Ты заслуживаешь большего…

Слезинка беззвучно скатывается по ее щеке.

– Я не хочу, чтобы ты уходил, – почти молит Китнисс, – но… и выйти за тебя я не могу.

– Это все из-за нее? – резко спрашивает Гейл.

Китнисс замирает: она столько лет гнала от себя этот вопрос, что возвращаться к нему больно и страшно.

– Просто скажи: ты все еще думаешь, что это я убил Прим?

Она отшатывается как от удара, пятится к дивану, едва не падая на него.

Молчит, и Гейл тоже.

Ему плохо, и ей тоже.

– Я… мы… мы все виноваты в том, что случилось, – с трудом шепчет Китнисс. – Это не ты сбросил бомбы, но…

– Но я их сделал, – подсказывает Гейл.

Она просто кивает. Ей нечего сказать.

Парень опускается в кресло напротив нее, трет лицо руками, словно слишком устал. А ведь, и правда, он столько лет боролся за Китнисс с ней же самой – с таким неимоверным трудом вытаскивал ее с того света – и все это время не мог задать единственный вопрос, единственный, но самый главный.