My December (СИ)

Грейнджер стояла перед ним — слабая, рыдающая, молящая о пощаде. С тем ужасом в глазах, который появляется у жертвы перед тем, как охотник нажмет на курок. Она смотрела прямо ему в глаза, верила, что Драко сможет, что он прикончит Гермиону и глазом не моргнув.

Слизеринцу и самому хотелось верить в это. Но он, блядь, слишком привязался к этой ебанной девчонке. Она была его проклятьем, его наказанием.

Он слишком увлекся, играя с Грейнджер. Даже не замечая, как физическое влечение переросло во что-то большее.

Ее слова все еще звучали в голове. Дрожащий, полный отчаяния голос: “Я же люблю тебя, Драко!”.

И в это было так трудно поверить. Поверить в то, что Гермиона сказала это.

Три слова.

Три слова, и их мир перевернулся с ног на голову. Она любила, а он — нет.

Он просто не мог любить ее. Не Грейнджер, только не Грейнджер!

Да какая, нахуй, разница, кто она?

Блядь, Малфой не мог понять, откуда это в нем. Эта чертова преграда, чертово осознание того, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не убьет гриффиндорку.

Никогда. Он не позволит никому причинить девушке боль. Она — только его.

Как бы глубоко Драко не пытался залезть к себе в душу, чтобы понять, чем вызвано такое отношение к гриффиндорке, он не находил тех ответов, которые ожидал получить.

Сейчас слишком многое стоит на кону — жизни людей, которых он любит.

Любит, черт возьми! И их счастье стоило гораздо больше, чем счастье слизеринца.

А относилась ли Гермиона к тому списку людей, которых он боялся потерять?

Да, черт возьми! Но цена слишком велика — нужна жертва, и только благодаря ней Нарцисса и Люциус будут живы. Он должен убить ее и покончить с этим раз и навсегда.

И было плевать на то, что произойдет с ним самим. Сойдет с ума, умрет, покалечится — все равно. Пожертвовать собой — легче простого, по сравнению с тем, что могло произойти из-за тупой грязнокровки, из-за его ошибки. И самое ужасное было в том, что все попытки отключить чувства были провальными. В этом гнусном углу, наедине с бессмысленной жизнью, он из последних сил старался держаться, принимая на свои плечи груз, непосильный никому из ныне живущих. Да Малфой и сам был не уверен в том, жив на самом деле или нет.

Перед глазами появилась Гермиона, смотрящая на Драко своими огромными ореховыми глазами, полными слез. Ее губы дрожат, кожа настолько бледна, что можно заметить россыпь коричневых веснушек на переносице и щеках. Его руки изо всех сил сжимают ее тоненькую шею, под которой пульсируют вены. Гермиона задыхается, не прекращая плакать, впиваясь пальцами в его руку. Обезумевшая от осознания своей кончины. И этот последний недобрый взгляд, каким смотрят на предателя.

Пустота, ослабевшая хватка, слезы. И, кажется, что в ней — вся его жизнь. Что вместе с Грейнджер умер и он сам. Погибли все чувства, которые она пробудила.

Нет, это конец.

Он не сможет, Господи! Пусть ее убьет кто-нибудь другой, кто-нибудь, но не Малфой!

Блядь! Блядь!

Что же делать? Что же ему, мать вашу, делать?!

Судорожно вдыхает воздух, который кажется отравленым, жгучим. Перед глазами все плывет, и тело дрожит, словно в конвульсии. Драко настолько морально истощен, что создается впечатление, будто бы он никогда больше ни улыбнется и ни заговорит.

Нет, он не сможет жить с этим. Малфой поплатится за свою слабость. Потеряет все до последнего, останется ни с чем. И его сердце будет продолжать биться. И каждая секунда будет ненавистна Драко. Каждый новый день будет ломать ему хребет с невероятной силой, пока наконец он не признается самому себе в том, что во всех смертях виноват лишь он один. Не убив Грейнджер, Малфой убьет свою семью, а вместе с ней — себя.

***

Студенты Хогвартса сновали по коридорам школы. Кто-то задорно смеялся и шутил, кто-то улыбался во все тридцать два зуба, догоняя своих друзей. А кто-то уткнулся в книгу, судорожно пытаясь доделать домашнее задание.

Везде кипела жизнь и веселье — только лишь Малфой шел вперед, смотря четко перед собой. Он ненавидел всех детей в этом чертовом замке.

Хотелось ударить с размаху низкорослого паренька с шестого курса, что шел впереди, да так, чтобы тот никогда не смог больше заговорить своим блядски-радостным тембром.

Везде слышался чужой смех и писклявые голоса — это казалось пыткой. Драко считал, что люди не имеют право быть счастливыми, когда ему так херово.

Ему же, блядь, плохо! Он в заднице! А этим уебкам, видимо, делать нехрен! Да чтоб они сдохли вместе со своими дебильными шуточками!

Малфой был так зол, что незнакомец вполне мог подумать, что этот волшебник способен на убийство. Ох, если бы это действительно было так.

Он не спал всю ночь, но усталости совершенно не чувствовал. Волосы растрепались, глаза красные и темные, почти что черные. Под ними красовались огромные синяки, который придавали лицу болезненный вид.

Кровь под бледной кожей кипела, а по виску стекали капельки пота. Рубашка была помята и не заправлена, выбиваясь из-под штанов.

И этот человек был не знаком Драко. Это был не он — ни внутри, ни снаружи. Слизеринец не чувствовал себя комфортно в своем же теле.

Он подавлял желание наброситься с кулаками на первого встречного, а затем не сопротивляться, подставляя свое лицо ударам. Отвлекаясь на физическую боль, чувствуя, как изо рта течет алая жидкость, ощущая, как ломаются кости. О, это было бы великолепно — забыть о чертовом задании хотя бы на пару минут.

Он толком и не знал, зачем идет на завтрак. Это было то, что Малфой делал всегда — кушал, переговариваясь с Блейзом, язвил над всякими нищебродами, такими, как Уизли и Грейнджер. Это было естественно, привычно для него. Но сейчас Драко обходил гриффиндор десятой дорогой, а, если быть точным, гриффиндорку. И это было задачей невыполнимой, учитывая то, что она жила с ним в одном помещении.

Чертова староста чертовой школы!

Ему было настолько похер на свою должность. На все эти гребанные домашние задания, обязанности, дежурства. Сранные дежурства, на которых, как правило, происходит что-то, чему происходить не стоило.

Раздражал тот факт, что избегать грязнокровку просто не в его физических возможностях. Каждый гребанный день Малфой был обязан передавать ей всякие “донельзя важные” графики и расписания, на которые сейчас ему было откровенно похуй.

Он всю эту бесконечно длинную ночь лежал в своей комнате, слыша, как за стеной рыдает девушка, которую он должен убить.

Заебись, блядь!

Если бы все было так просто: “девушка, которую он должен убить”. Но это же, черт возьми, она. Грейнджер, мать его.

Мерлин, как же Малфой не хотел думать об этом хотя бы одну гребанную секунду, как бы он хотел убрать из головы этот чертов взгляд карих глаз, который, казалось, преследовал его везде.

Ничто не помогало. Ни алкоголь, которым он пытался заглушить боль вчера, ни слезы, вместе с которыми должно было уйти отчаяние. Ничего, мать твою! Словно эти ее слова, сказанные вчера, настолько плотно засели у Драко в сознании, что искоренить их оттуда было просто невозможно.

Если бы Грейнджер молчала, если бы не сказала, что любит его. Не молила о пощаде таким знакомым для Малфоя жалобным голосом, то, возможно, Пожиратель смог бы убить Гермиону, закрыв глаза. Представив, что перед ним не гриффиндорка. Но ей же, блядь, надо было свести Драко с ума, заставить чувствовать себя дерьмом. Надо было сломать его всего одним, чтоб он провалился, взглядом, который расходился под кожей электрическими разрядами.

Он совершено не знал, что делать дальше. Они оба оказались в чертовом тупике, из которого не было выхода.

Гермиона понимала, что бежать бессмысленно. Драко же осознавал, что не сможет убить. И никто из них понятия не имел, куда это приведет. Избегать друг друга вечно они не могли. Рано или поздно придется столкнуться со своей судьбой лицом к лицу, вот только Малфой был уверен, что в этой дуэли победителем выйдет не он.