Стон (СИ)

…Он кончил, ещё немного постоял под душем, понежился, ловя губами теплые струйки, и, завернувшись в ласково льнущую махровую простынь, вышел из ванной комнаты.

Легкие домашние брюки приятно трогали освобожденный от напряжения пах и, будто умелые, осторожные пальцы проникали в промежность — дома Садерс редко носил бельё. Он чувствовал себя молодым, сильным и сексуальным. Похудевшее, загорелое тело сияло здоровой кожей, играло крепкими мускулами.

Сейчас хорошая порция коньяка, крепкий кофе и постель.

Завтра — новая жизнь, новые высоты и новые любовники. Итальянцы, французы, испанцы… Выносливые, как мулы, и гибкие, как пантеры.

К черту из Англии! Гниль болотная.

Но сначала — Джеймс.

*

Глаза Джеймса горели плохо скрываемым нетерпением — он рвался на волю. Но Сад не чувствовал ни досады, ни обиды. Джеймс не нравился ему никогда, даже в постели. Неискренность и продуманность действий этого хитрого приспособленца нередко вызывали гадливость и, отрезвляя даже во время повального пьяного секса, гасили в Садерсе возбуждение. Но умный, исполнительный, точный в деталях и мелочах Джеймс был ему нужен. Однажды он органично вошел в их порочный псевдосемейный быт, очень скоро став своим, был ловок и безотказен, легок на подъем. Да и бедняге Габриэлю нравилось с ним развлекаться.

Но Ди больше нет. Ничего больше нет.

Расстаться с Джеймсом было не только легко — радостно.

Садерс знал, что тот не простил и никогда не простит ему смерти Ди, и если поначалу это его забавляло, то в последнее время стало несколько напрягать. Он и без недобро суженных глаз думал о Ди больше, чем следовало.

«Неужели этот бездушный циник способен на что-то ещё, кроме алчности и сладострастия? Господь всё ещё находит, чем меня удивить…»

— Собрался?

— А надо было?

— Я же сказал — завтра ты уезжаешь. Поторопись. Уверен, тряпок у тебя на сто чемоданов.

— Ошибаешься, Сад, и чемодана не наберётся. Тебе так не терпится избавиться от меня?

— Да. Но не больше, чем тебе — от меня. Через пять минут жду в кабинете. И захвати виски.

Джеймс усмехнулся: — Слушаюсь, сэр.

Холодный взгляд пригвоздил его к полу.

— Тебе весело?

— Н-не очень.

*

— Говори.

— Итак, прошлое.

— С его прошлым я ознакомлюсь потом. Подробно. Один.

— Оʼкей. Родители…

— Не интересно. Хотя посмотрю. Дальше.

— Сестра. Живет в Уимблдоне с очень милой любовницей. Стабильный бизнес, хороший доход. Симпатичные куколки.

— Любопытно. А вот это весьма любопытно. Дальше.

— Джон Ватсон поселился на Бейкер-стрит.

У Садерса потемнело в глазах.

*

Он скрупулезно изучал, сосредоточенно вчитывался в подробности жизни человека, укравшего у него Шерлока. Смаковал каждое слово, каждую буковку, запивая виски, вкуса которого не ощущал. Наконец-то он знал о бродяге всё. Ничего нового: очередная проигранная пешка на поле жизни. Чем он так очаровал Шерлока? Что за тайны скрыты под этой блёклой, заурядной оболочкой?

Поселился на Бейкер-стрит. Греет в своих заскорузлых руках любимое тело.

Любимое, чего уж там… Бунт Садерса Ремитуса против Любви был коротким и предсказуемо безуспешным. Подавить такого рода бунт можно одним только словом, одним только взглядом. Вздохом… Да что там — одним только воспоминанием.

Покончив с изучением собранного досье, он выключил компьютер, допил виски и потушил в кабинете свет.

Была глубокая ночь, и маленький дом сонно притих.

На нетвердых ногах Сад бродил по коридорам и комнатам, то и дело поеживаясь от фантомного холода: дом был прогрет старательно, на славу, но озноб Сада не покидал. Даже после горячего душа и не менее горячего оргазма, даже после немалой порции виски он продолжал время от времени зябко поводить плечами.

Возле комнаты Санти он задержался. Вдруг захотелось войти и улечься рядом, почувствовав жар молодого, разомлевшего тела, прижаться заиндевевшим боком, согреться и уснуть до утра. Оказаться одному в своей необитаемой спальне сейчас было выше его сил. Можно, конечно, затащить в постель Джеймса и как следует отодрать на прощание. Затолкать член в дьявольскую ухмылку и трахать, трахать узкое горло до тех пор, пока у сучонка не хлынут слёзы и сопли, пока его не начнет выворачивать наизнанку. Хоть как-то скоротать эту ночь.

Но что такое Джеймс? Даже не Санти.

Санти наверняка не один (у малыша Эдуарда при виде него едва не полопались губы, растянутые в совершенно сумасшедшей улыбке), но Сада это не волновало — мальчишку всегда можно вышвырнуть за порог.

Он взялся за ручку, но вдруг замер, резко, словно обжегшись, отдернув пальцы. Остановил его шепот — прерывистый, страстный, полный восторга. Эдди признавался в любви…

Впервые Садерс подслушивал чужое наслаждение. Сидя на корточках, привалившись спиной к закрытой двери, он едва не плакал, оглушенный тихим бредовым лепетом ошалевшего от счастья мальчишки и довольным рыком приближающегося к оргазму Санти. Его утробные выкрики остро и больно вколачивались в виски.

«О, боже, боже, боже! Мой мальчик… мой сладкий сахар… мой солнечный… мой родной… О, боже, боже…»

Санти был счастлив. Он соскучился по своему щеночку, и брал его сейчас, упиваясь нежным поскуливанием, шепотом, слюнявыми поцелуями. Он был любим и, о, боже, боже, боже , конечно, любил.

Но не его.

Его никто не любил. Давно. Так давно, что он успел позабыть, каково это — быть для кого-то единственным. Ди? Ди… Нежный, страстный, верный. Но и он собирался бросить — сбежать, уехать, забыть.

Предатель. Все предатели.

Все.

Сад тяжело поднялся и, набычившись, уставился в центр двери.

— Суки. Спрятались. Ебутся в моём доме. Суки…

На дверь обрушился мощный удар, но там, среди стонов и всхлипов, на него не обратили внимания.

Слепо натыкаясь на углы и стены, он почти бежал в сторону спальни — хотелось поскорее уснуть, завершив, наконец, этот осточертевший, полный противоречий день, хотелось скрыться от собственной ненужности никому. Дышать было трудно, словно стены дома незаметно сдвигались в попытке выдавить его бесполезное тело из насыщенного любовной истомой пространства. Как помеху. Как воспалившуюся занозу. А ведь он любил этот дом не меньше, чем дом Бонне и Лорены, не меньше, чем жалкую лачугу на берегу Средиземного моря, где неистребимый запах рыбы казался когда-то единственно правильным из всех существующих и по-настоящему родным.

Спальня выглядела как никогда пустой и необъятной.

*

Он лежит на спине, безмятежно прикрыв глаза, и радуется теплой тяжести, примостившейся на мирно стучащем сердце. Как же хочется провести ладонью по растрепанным, шелковистым прядям: пригладить их, расчесать, пропуская сквозь пальцы, а потом легонько подуть на лоб, потревожив кольца кудрей. Утром Шерлок обязательно будет ворчать, что похож на дикобраза, что Сад роется в его волосах, превращая бедную голову бедного Шерлока в воронье гнездо. Пусть ворчит. Невозможно удержаться от желания окунуться в это влажное, густое безумие, особенно, когда его обладатель дрожит и постанывает, глубоко насаживаясь ртом на готовый прорваться член.

Шерлок спит на его груди, прилипнув горячей щекой к соску, и это самое восхитительное, что может испытать человек, сходящий с ума от любви. Проснись, мой мальчик, обхвати его губами, и я вскормлю тебя своею любовью. Но Шерлок, замученный ласками, крепко спит, и сейчас его не разбудишь и пушкой. Согретая грудь осторожно вздымается — Сад дышит тихо-тихо, чтобы не потревожить, хотя знает, что это напрасная предосторожность: слишком Шерлок устал. В спальне тепло, пахнет потом и сексом, и ноздри нервно трепещут — тончайшие ароматы, самые лучшие в мире. Скоро и сам он уснет — тоже устал. Развратный мальчишка сегодня был ненасытен: опустошил за ужином почти две бутылки Chateau Pavie, и красное вино взбудоражило его и без того сумасшедшую кровь. Как он целовал его, как вскрикивал, проникая глубоко и сильно! Напился, чертов засранец, и заездил старого Сада. Любимый…