Единое целое (СИ)

- море лиц, прошедших перед ним за десять лет службы, за исключением близких друзей, но даже эти образы постепенно размывались, утрачивая имена и индивидуальные черты. Он не мог вспомнить ни одной шутки из тех, что некогда заставляли его смеяться до колик в боку долгими тихими вечерами. Не помнил тех маленьких трагедий, которые переносились с суровыми лицами и рукой товарища на плече;

- цвет маковых полей, бросающий кровавый отблеск на лица гражданского населения и на всё возрастающее число его соотечественников, вовлекаемых в эту войну;

- что он чувствовал, когда его настиг внезапный выстрел в спину. Он не помнил глухой удар пули, разворотившей его плечо, и разрывающую боль, постепенно охватившую всё его тело.

В общих чертах Джон Уотсон помнил, чем занимался на войне. Если постараться, то можно было рассказать множество историй, перечисляя имена и детали, приблизительно набросать расположение его части, бывшей для его много лет родным домом. Он мог воскресить последние слова, срывавшиеся с губ умирающих, которым он не мог помочь, какие бы усилия ни прилагал («Скажи моей маме… скажи ей…» - «Шеннон!» - «О, чёрт, мне конец, ведь так?» - «Помогите! Помогите!»), но голосов не помнил. Он мог припомнить, как ему досаждал песок, забивающийся в ботинки и засыпающий глаза и волосы, но не чувствовал призрачного хруста на зубах.

Между спонтанными воспоминаниями и извлекаемыми сознательно была существенная разница. Годы службы не были забыты, но будто сами прятались в дальних закоулках сознания, будто его гражданская ипостась поставила преграды и фильтры, не давая им всплыть.

Утрата воспоминаний его не печалила, потому что он не стремился их вернуть. Он не хотел воскрешать имена и лица своих товарищей, а также все остальные, смутно плавающие в глубинах памяти. Он не хотел видеть пустые глаза мирных афганцев, по чьим землям пришлось пройти и чьи дома разрушить. Он не хотел заново прочувствовать момент, когда тёмной афганской ночью жизнь почти покинула его после того, как он сам извлёк пулю из своего искалеченного плеча и сжал её в руке.

Конечно, кое-какие образы проникали через барьер, выстроенный его разумом, но то были безобидные мелочи, кратковременные вспышки, обрывки пережитого им самим, оживающие тогда, когда он меньше всего этого ждал. Он внезапно вспоминал отблески палящего афганского солнца в золотистых волосах медсестры при полевом госпитале; раскаты громоподобного хохота капрала Макдональда в комнате отдыха; вспышки смеха его товарищей, безуспешно пытающихся изобразить танец одиноких дамочек*, чтобы послать запись подружке Мэтьюза; обрывки разговоров и шуток; краткие передышки между страхом и напряжением, позволяющим испытать всю полноту жизни.

В ночь после рождения двойняшек Джон лежал в постели на Бейкер-стрит, пытаясь успокоить расходившиеся нервы, чтобы погрузиться в столь необходимый ему сон. Он закрыл глаза, и внезапно на него нахлынули воспоминания, непрошенные и отказывающиеся исчезнуть.

Сержант Мэтьюз получил рваную рану живота, а у Джона не было нужных инструментов, чтобы залатать её. Они оба застряли посреди пустыни после неудачной вылазки, завершившейся полной катастрофой, и не было надежды дождаться помощи раньше, чем наступит утро. И оба знали, что Мэтьюз столько не протянет.

- Как ты себя чувствуешь? – спросил Джон, с трудом натягивая на лицо улыбку.

- Будто у меня чёртова дырка в кишках, Уотсон, а ты чего ждал? – прохрипел Мэтьюз, хватая воздух ртом.

- У меня есть ещё морфий, и можно…

- Отвали, Уотсон, оставь его тем, кому он пойдёт на пользу.

- Проклятье…- плечи Джона поникли. Мэтьюз засмеялся и следом закашлялся. Доктор стёр кровь с подбородка товарища.

- Сколько ещё? – прозвучал вопрос сквозь стиснутые зубы. Во взгляде Джона сквозила полная беспомощность.

- Я постараюсь немного унять кровотечение, но… без необходимых инструментов я не смогу… я не… я не знаю. Несколько часов. Может - больше, может - меньше. Слишком мало.

- Вот дерьмо.

Некоторое время тишина нарушалась лишь тяжёлым дыханием и редкими стонами раненого.

- Я мог бы… ты уверен? Если мы накачаем тебя морфием, тебе станет легче.

- Я сказал – отвали, ты оглох?

Доктор кивнул. Небо над ними сверкало россыпью звёзд. Джон знал, что они там и льют свой холодный свет, но не мог позволить себе поднять голову. Он мог смотреть лишь на густую неослабевающую струйку крови, впитывающуюся в песок пустыни.

- Господи, Луиза убила бы меня собственными руками, если бы увидела сейчас, - через боль пошутил Мэтьюз. – Тебя ждёт дома девушка, док?

- Кого, меня? Неа. Вести войну сразу на два фронта – это перебор, как думаешь?

- И я так думал ещё недавно, но Луиза… - он задыхался, и Уотсон плотнее прижал руку. Он постарался максимально снизить потерю крови, но полностью остановить кровотечение не мог, и его руки были уже покрыты кровью сержанта, скользили по ней, а он всё пытался и пытался что-то сделать, пока Мэтьюз между стонами не закричал на него, что довольно мучиться, пусть льётся.

- Она великолепна, док, ты должен взглянуть на неё.

- Я знаю, приятель, ты показываешь её фото при каждом удобном случае. Не трудись.

- Боже, она такая упрямая. Мы познакомились… знаешь, мы познакомились, когда я был… в увольнительной, ну и… Дурацкое дело – одна лишь ночь с … господи… с презервативом или ещё чем-то там. Как бы там ни было, через три месяца она позвонила и сказала: «Энди, ты скоро станешь папой». Я сказал: «Пусть черти меня утащат в ад, если я»…

Доктор больше не мог смотреть на такие муки. Он быстро сунул руку в сумку, извлёк шприц и всадил его в руку Мэтьюза раньше, чем тот понял, что произошло.

- Господи, док, я же сказал – не надо!

- Я не могу зашить тебя, но с уверенностью могу сказать, чёрт возьми, что не позволю тебе испытывать адские боли в последний час на этом свете. Заткнись, Энди, и не мешай мне делать мою работу.

- Твою ж мать! Ну, так… так я сказал ей, что это всё какая-то ошибка, что я не могу быть отцом. Сказал, чтобы она пошла и сделала аборт или разобралась бы с этим иначе, но она только… Ха! Она накричала на меня по телефону, буквально поставила меня на место. Сказала… сказала, что беременна от меня и что я обязан о них позаботиться, выжить на этой войне и… вернуться домой к ней и к моему ребёнку и всё такое прочее.

- Да она построила тебя, приятель.

- Точно. За это я её и люблю. А малышка наша великолепна. Взгляни… у меня в кармане.

Джон неловко ощупывал одежду товарища, пока наконец не добрался до нагрудного кармана рубашки, откуда извлёк маленькую ламинированную фотографию двухлетней девочки, перемазанной в шоколаде.

- Её зовут Джема, - сказал Энди. – Она потрясающая. Я никогда… никогда не хотел детей, пока не увидел её. Мечтаешь о детях, док?

- Кто, я? – Джон хмыкнул. – Едва ли. Если я выберусь живым из этой мясорубки, то не знаю, наверное, буду искать кого-то, кто захочет быть рядом со мной. На самом деле я не гожусь в отцы.

Мэтьюз слабо засмеялся, превозмогая боль.

- Да и я не годился, пока неожиданно им не стал. Тебе непременно нужно завести детей, док, ты просто обязан. И тогда… ты начинаешь понимать, что всё… проклятье… всё, что раньше казалось таким важным, просто чепуха по сравнению с желанием видеть их здоровыми и счастливыми. Господи. Я хотел… я хотел покончить с войной, чтобы дочь росла у меня на глазах. Полагаю, этому не бывать.

Уотсон ничего не сказал, совершенно опустошённый словами этого человека, с которым сражался бок о бок, но совершенно не знал его до этой последней минуты.