Assassin's Creed: Shards (СИ)

- Бернар, брат мой, я прошу тебя… - но на этот раз боль берет верх, и магистр мучительно сжимает в кулаке крест на моей груди, пытаясь договорить. Я подхватываю его под плечи, и он позволяет опустить себя обратно на жесткую кровать, столько лет служившую ему ложем и теперь становящуюся смертным одром.

- Прошу тебя, - упрямо продолжает Гильйом. Из уголка его губ бежит кровь, и он раздраженно сплевывает в сторону, прежде чем договорить. – Не дай Жерару остаться здесь навсегда… забери его во Францию. Он слишком важен для Ордена. Он будет нужен моему преемнику.

… Нет.

- Я не сбегу!

- Ты никогда не сбегал, - устало обронил магистр. – Но я прошу тебя, брат. Это моя последняя просьба.

Я растерянно опускаю глаза, разрываясь между долгом перед братьями, долгом перед городом, который я поклялся защищать до своей смерти, - и долгом перед ним; перед человеком, давшим мне все, что я сейчас имею. Или по крайней мере все то, что я имел до сегодняшнего дня.

«Когда ты сдашься, ты умрешь. И все, кто здесь, умрут вместе с тобой».

Я вздрагиваю и снова перевожу взгляд на магистра. Тот наблюдает из-под полуопущенных век, и тень былой улыбки касается его губ.

Он знал мой ответ раньше, чем я сам.

Дверь гулко распахивается за моей спиной – и я оборачиваюсь, уже наполовину выхватив меч из ножен. Но на пороге стоит маршал Госпиталя, и в его темных глазах такая горечь, что, мне кажется, могла бы расколоть небо на части.

Он молча опускается на колени рядом с кроватью магистра и все так же, без единого слова, касается губами его руки. А потом говорит так тихо, что я в какой-то момент сомневаюсь, говорит ли он вообще:

- Я тоже счел тебя предателем – в тот день. Но потом я смотрел, как ты отдаешь свои корабли женам и их детям, смотрел, как ты возглавляешь вылазки против врага, не боясь погибнуть, смотрел, как ты в первом ряду сражаешься за то, что тебе дорого. Я смотрел… И понял, что, сам погрязнув в гордыне, я очернил и тебя.

Маршал перевел дыхание и тяжело сглотнул:

- Спасибо, что помог мне… Понять. И прости меня. Прости меня, если сможешь, брат.

- Я никогда не держал на тебя зла, фра Мэтью, - тихо откликается Гильйом и поворачивает руку, чтобы сжать его пальцы. – Да благословит тебя Бог.

В этот момент мне до боли хочется выкрикнуть в потолок о том, что нет никакого Бога, никто на нас не смотрит и никогда не смотрел, а потому никому нет дела до того, почему умирают сильные, а трусы остаются жить.

За окном раздаются крики, и я порываюсь выглянуть на улицу, как вдруг Мэтью стремительно встает и, загораживая мне путь, сам смотрит через мутное стекло.

- Что там? – напряженно спрашивает Великий Магистр.

Мэтью проводит по стеклу ладонью, потом поворачивается и тихо улыбается, прежде чем сказать:

- Люди сражаются, монсеньор. Люди еще сражаются.

- Хорошо… - выдыхает Гильйом и на этот раз слабо улыбается в ответ. – А теперь идите, братья. И не возвращайтесь больше.

С этими словами он устало закрывает глаза, давая понять, что наш разговор окончен и теперь уже навсегда. Мэтью указывает мне на дверь и первым идет к выходу. Прежде чем последовать за ним, я выглядываю в окно.

По направлению к гавани в панике бегут безоружные и беззащитные люди.

***

В коридоре Дома Ордена Храма я догоняю маршала Госпиталя и иду к выходу плечом к плечу с ним.

- Мой магистр отплывает на Кипр, - глухо произносит Мэтью, обращаясь не то ко мне, не то в пустое пространство. – Он заберет с собой столько, сколько сможет, но Госпиталь уходит из города.

Я отчаянно хотел бы сказать: «да направит тебя Отец Понимания, брат», но желание Гильйома посвятить Мэтью в Орден так никогда и не сбылось. Поэтому я лишь шепчу, стиснув зубы:

- Да хранит тебя Бог.

- Я никуда не уйду, - качает головой Мэтью. – Я напрасно обвинял твоего магистра в предательстве и трусости, брат Бернар, и я сам не могу стать одним из таких.

На этот раз я поворачиваюсь к нему лицом и сжимаю его плечо, но не нахожу слов и лишь молча надеюсь, что он прочтет по глазам.

В этот момент я бы все отдал за то, чтобы оказаться на его месте.

- Идем в город, - вместо всего остального произношу я. – Там нуждаются в нашей помощи.

После того, как на улицах мы разошлись, я больше никогда не видел маршала де Клермона.

***

К середине ночи большинство кораблей, не выходивших из порта из-за бури, покинуло Акру. Вместе с женщинами и детьми отплыл Анри де Лузиньян со своим войском, Жан де Вилье с своими братьями и казной Ордена и немногочисленные еще остававшиеся в Акре тевтонцы.

Брат Пьер, маршал Храма, заставил брата Тибо и брата Жака отплыть с ними и забрать все те деньги, за которые мы некогда собирались выкупить весь город.

Акра осталась за кормой их галер, а мы остались догорать в ней.

Лузиньян пообещал отправить корабли назад.

Я криво улыбаюсь, с разворота по рукоять погружая меч в грудь противнику.

С того момента, как мы оставили ворота Сен-Антуан, бой идет на улицах. Я уже давно не видел никого, кроме своих братьев, еще как-то сопротивляющихся, и горожан, десятками погибающих от рук сарацин.

Каждый раз, когда я вступал в бой за чью-то жизнь, вокруг меня отнимали еще дюжину. Нас было слишком мало, и наши овеянные легендами белоснежные плащи сегодня стали для людей обычными белыми тряпками, на которых кровь просто видна была ярче, чем на их одеждах.

В переулке на меня вылетает растрепанная женщина, прижимающая к груди маленького ребенка. Она отчаянно цепляется за мой плащ и плачет, утыкаясь лицом мне в плечо.

- Пожалуйста, - вылавливаю я из ее неразборчивой речи. – Умоляю вас, сэр. Не меня… Не меня – ребенка!

Я нахожу время для того, чтобы обнять ее одной рукой, пока ее погоня еще не добралась до нас.

Время для Устава уже давно прошло.

Двое сарацин выворачивают из-за угла с довольными ухмылками на лицах, уверенные в том, что их добыча никуда не денется.

Я отодвигаю женщину себе за спину и позволяю щиту упасть на обугленную мостовую.

- Ихриб бейтак, гяур, - с ненавистью шипит один из них, а потом вдруг переходит на мой язык. – Мне будет приятно почувствовать, как ты умрешь на острие моего меча, тамплиер.

Я оставляю угрозу без ответа.

Без щита стало легче двигаться. Тело больше не болит – оно словно превратилось в камень после того, как был смертельно ранен магистр. Сражаться сейчас было просто – так просто, как будто мне снова было пятнадцать лет и я выходил на свою первую битву под черно-белым знаменем Ордена Храма.

Я подныриваю под удар одного, оставляя его преградой между собой и вторым, и с оттягом, снизу вверх, режу по кольчуге. Враг теряет равновесие, и этого хватает, чтобы я успел замахнуться, с еще одним шагом оказаться у него за спиной и рубануть по незащищенной шее.

Горячая кровь обжигает лицо.

- Вакиф, гяур, - обезглавленное тело первого сарацина падает, открывая ранее угрожавшего мне неверного. Сейчас он прижимает лезвие сабли к горлу замеревшей женщины, а довольная ухмылка так и не сошла с его лица.

Я пристально смотрю ему в глаза, а потом роняю меч на землю и поднимаю руки. Отталкиваю от себя оружие носком сапога. Сарацин выпускает женщину, которая тут же отшатывается прочь, продолжая прижимать к себе свое дитя, - и делает шаг в моем направлении, вытягивая саблю.

Я отступаю до тех пор, пока не упираюсь спиной в выбеленную стену дома. Холодная сталь вжимается в горло, а неверный расплывается в еще более широкой ухмылке.

- Знаешь, сколько твоих братьев молило меня о пощаде, гяур? – острие сабли медленно опускается вниз, задевает верхний край кольчуги. – Сколько их готово было отречься от всего, что им дорого, лишь бы я позволил им умереть?

Острие плавно перемещается ниже - сарацин смотрит мне в глаза и усмехается, наслаждаясь своей властью, - и окончательно замирает, уперевшись в центр креста на сюрко.

- Султан был впечатлен моим успехом. Он говорил, что до меня никто не смог сломить ни одного из вас.