С любимыми не расставайтесь (СИ)

Мне очень не хотелось впадать в лирический экстаз, хотя слова «прекрасен», «невероятен», «потрясающ» так и рвались с моего языка, успевшего болезненно истосковаться по ребристому нёбу и гладким зубам, спрятанным в глубине Шуркиной весело осклабленной пасти.

Шурка недоуменно дернул плечами (кокетка, мой Шурка, оказывается, настоящая кокетка!) и исчез в дверном проеме.

— А щётка? — донеслось из ванной. — Мать твою, чем мне почистить зубы?

Это ли не прекрасный предлог зайти и, наплевав на лекции и вообще на весь этот мир, зажать его в кафельном белом углу? Что я и сделал.

И думаете — он возражал? Ничего подобного! Он утянул меня на пол, задрал мои ноги повыше и вставил жестко и глубоко. И когда только успел отрастить свой великолепный стояк?!

Щедро облитый «Нивеей» после бритья, его член проскользнул в меня уже не так натужно, но я все равно вскрикнул — старые раны, мать их…

— Больно?! — прохрипел Шурка, испуганно останавливаясь, и я едва не задушил его, обхватив ладонями длинную шею и обморочно шипя прямо в рот:

— Трахай меня, чертов ублюдок, или я трахну тебя.

Я долго потом не мог спокойно смотреть на стены и пол своей ванной комнаты: в них отражался кончающий в меня Шурка. И его лицо, искаженное гримасой наслаждения и непонятной, едва переносимой боли.

Мы простились на автобусной остановке, разбегаясь в разные стороны бескрайнего города.

— До… вечера? — робко спросил я.

— Пока, Дэн, — ответил мне Шурка.

Вечером он не пришел.

Не пришел он и завтра.

И послезавтра.

А я даже не спросил номер его телефона…

*

Я старательно делал вид, что ничего не случилось, что моя жизнь не треснула пополам. Да, я переспал с парнем. Да, я люблю его до сердечного приступа. Да, он меня бросил. Ну и что? Как говорит мудрый, смешной толстячок с пропеллером на спине, «пустяки, дело житейское»…

Три дня я существовал, как ни в чем не бывало: проклинал по утрам будильник; принимал горячий душ; завтракал; как всегда, опаздывал в институт; внимательно слушал и записывал лекции; пил с Мишкой пиво, смеялся; ехал домой в набитом до отказа автобусе; готовил обильный ужин, потому что не всегда удавалось за день пожрать по-человечески; смотрел телек и засыпал под очередную рекламную паузу…

На четвертый день я очнулся посреди ночи в углу своей ванной. В том самом проклятом углу, где на прощанье жадно целовал голого, блаженно вздыхающего Шурку, едва не сожрав его мокрый, безумно вкусный язык. Я сидел, обхватив впившиеся в подбородок колени, и скулил жалобно и тоскливо. Я понял, что умираю, что во мне ничего не осталось, что на этот раз не смогу, не сумею себя собрать. И что эти белые стены и этот белый пол как нельзя лучше подходят для того, чтобы тихо свихнуться без надежды на возвращение.

Утром я отправился в институт — спокойный и гладко выбритый, но меня не узнавали сокурсники.

— О, Дэн… Ты, что ли? Черт… Прости, не узнал…

— Что с тобой?! — потрясенно прошептал Михель. — У тебя кто-то умер?

— У меня умер я.

Мишка забавно хлопал глазами.

— Я серьезно, Дэн. Что случилось? Ты…

— Что, так ужасен? — повторил я чьи-то незабываемые слова.

— Да нет. Но это не ты.

— А кто?

— Послушай… У тебя снова заскок? Как в прошлый раз? Ну, колись, наконец, кто она?

— Он. Мишка, это он. Он. Он. Он.

Мне вдруг страшно захотелось избавиться от невыносимого груза своей любви, и я решил поделиться им с другом, даже если потом он никогда не подаст мне руки.

Я рассказал про электричку, про мою вывернутую наизнанку душу, про подворотню, про нашу ночь и даже про ванную. Как вскрикнул Шурка во время оргазма, как едва не выпил мои полные слёз глаза — так страстно он их целовал, облизывая ресницы и трепетавшие веки.

Мишка вцепился пальцами в бёдра.

— Пойдем бахнем…

В меня не лезло. Казалось бы — самое время напиться и хоть немного расслабиться. Но, не лезло, хоть убей! Я едва не подавился стопкой холодной водки, показавшейся мне жуткой отравой, отдающей болотной гнилью.

— Охренеть. — Михель не верил происходящему, смотрел на меня с отчаянием и качал головой. — Дэн…

Мы медленно брели по кустистой аллее запущенного старого парка.

— Дэн… Но ведь ты… не гей, — то ли спросил, то ли подтвердил Мишка, коснувшись моего плеча. — Твоя ориентация…

— Пошел ты со своей ориентацией! — Я грубо оттолкнул Мишкину руку. — Какой, нахер, гей?! Мне нахер не нужны мужики! Мне нужен он, понимаешь?! Он — моя ориентация! Блядь, да будь он даже каким-нибудь сраным хомяком! Я люблю его! Я жить без него не могу! — орал я, пугая прохожих.

— Тише ты… — Мишка зашуганно оглянулся по сторонам. — Чего разорался?

Я без сил опустился на ярко выкрашенную, желто-зеленую лавку.

— Стыдишься меня, да? — спросил, не глядя. — Противно с таким сидеть?..

— Не выдумывай! — оборвал меня Мишка, плюхаясь рядом. — Ты мой друг, и мне всё равно, кого ты трахаешь…

— Люблю! — зашипел я яростно. — Разницу чуешь?!

— Тем более — миролюбиво кивнул Мишка. — Успокойся, Дэн. Да я и сам…

Он замолчал, уставившись в испещренный трещинами асфальт.

— Что — сам? — не понял я.

— Мне и самому… — зашептал Мишка, пламенея ушами, — … нравится… Артур Карлович.

— Кто?!

— Кто-кто… — буркнул Мишка. — Конь в пальто! Препод по этой… черт… анатомии. До сих пор страдаю.

— Наш Артур? — Я не верил тому, что слышал. — Да он же лысый!

— Ну и что? — обиделся Мишка. — Подумаешь! Он лысый, я толстый… Это ты у нас красавчик и любишь только красавчиков… — Он вздохнул. — Может быть, мне признаться ему в любви? Как Татьяна…

Мы переглянулись и вдруг дружно разразились непотребным, отчаянным гоготом. Мы повизгивали, хрюкали и икали, корчились на скамейке, зажимая скрученные спазмами животы.

— О, боги… — стонали мы, вытирая градом бегущие слезы. — О, мать твою…

Ночью я снова сидел в углу, тупо глядя перед собой. Там я и проснулся, понимая, что долго не выдержу этого адского жжения, этого всепожирающего огня, разливающегося по телу и больно грызущего мою грудь.

*

Шурка появился через два дня после нашей с Михелем неудавшейся пьянки.

Он стоял на том же самом месте, где в прошлый раз, бешено вращая зрачками и зло сплевывая накопившуюся желчь, в очередной раз назвал меня сукой. Я не сразу его узнал, хотя сердце моё так яростно к нему рванулось, что едва не проломило грудную клетку. Я задохнулся и вцепился в Мишкину руку.

— Что? — непонимающе взглянул он на меня и тут же вцепился в мою — таким, видимо, полумертвым я был. — Что?!

Он проследил мой побелевший взгляд и присвистнул.

Шурка был похож на заморского принца: темный строгий костюм, намертво слившийся с его поджарой, устремляющейся ввысь фигурой, бледно-лиловая рубашка, начищенные до блеска ботинки.

Он стоял, стиснув колени, очень прямо, очень твердо, будто приклеенный. На него беззастенчиво пялились все, проходящие мимо — и девчонки, и парни. Такие яркие птицы в наши края не залетали ни разу.

Еле отодрав от себя Мишкины пальцы, я подошел к Шурке и заглянул в лицо — бледное до синевы и невыразимо прекрасное. Его темные кудри пенно-влажной волной убегали к затылку, открывая взору хрустально-чистый, высокий лоб, и мне захотелось благоговейно прижаться губами к этому лбу, а потом встать на колени и умолять: «Шурка, Шурка, Шурка, не бросай меня никогда. Не надо…»

Лицо его дрогнуло.

— Привет, Дэн. Как ты?

— Хуёво. А ты?

— Ещё хуже. Пройдемся?

*

Мы «прошлись» до моего дома — поймали тачку и рванули ко мне.

Я ничего не хотел знать. Я просто хотел быть рядом. Смотреть на него. Считывать с лица боль этих страшных шести дней… веков… тысячелетий. Он был измучен, пожалуй, даже больше меня. Кровавые нити бессонницы протянулись поперек его невозможных глаз.

— Кто это был? — спросил он, прервав странное, даже на взгляд ко всему уже привыкшего таксиста, молчание.