Daigaku-kagami (СИ)

Феликс осторожно шагнул наружу, оглядываясь по сторонам. Крыша была пуста. Но кто-то ведь открыл ее? Или просто забыл закрыть за собой, — так себя успокоив, он подошел к краю, чувствуя, как усилившийся ветер стремится и его, словно лист, подхватить и унести куда-то в неведомую страну опавших листьев, спасти от безнадежного холода, что с каждым днем надвигается все больше и больше, вырвать из цепких объятий зимы. Взгляд сам собой упал на две маленькие фигурки внизу, которые, что-то обсуждая, как ни в чем не бывало обедали на одной из скамеек возле уже не работающего из-за холодов фонтана. Захотелось подойти еще ближе, довериться шуму крови в ушах, освободиться. Освободиться от бесполезной жизни, единственное счастье которой, прежде чем быть украденным, само от него отказалось, от давления свинцового неба, нагнетающего дикую тоску по солнечному дому, по золотым полям с пшеницей, по зеленым лугам, раскинувшимся бесконечным покровом перед сумрачными лесами, полными дикой природой, от воспоминаний, что когда-то все было не так, что не нужно было ни о чем волноваться и беспокоиться: просто есть целыми днями соломку, рассказывать что-нибудь Торису, слушая его нудную болтовню, и не знать, что этому придет конец, наивно верить, будто такая жизнь будет длиться вечно. Отступив от пропасти под ногами, от которой паренька отделяла невысокая ограда, на несколько шагов, Феликс поспешил отогнать столь непривычные мысли. Что за ностальгия на него вообще нашла? Знал, в конце концов, под чем подписывался, когда соглашался на «просто друзья». Он улыбнулся, разгоняя тоску, и глубоко вдохнул, полностью наполняя легкие прохладным ноябрьским воздухом. И на что он все еще надеется? Почему не выкинул Лоринаитиса из головы, как сделал бы с любым другим на его месте? Хватит уже цепляться за прошлое, его не воротишь. Пора бы и отпустить.

Бросив на серые небеса прощальный светлый взгляд, Феликс, запустив ладонь в волосы, поспешил покинуть крышу, скрыться в тепле, тишине и уюте полупустой во время обеда школы. У него были свои способы избавления от тоски, и эти способы сейчас вели его, время от времени корректируя маршрут. Лучше было поспешить, ведь от часа обеденного перерыва осталось немногим больше половины. Феликс сбежал по лестнице, заглянул в учительскую, обнаружив там что-то обсуждавших учителей математики и обществоведения, тут же смолкших, стоило ему нарушить их уединение, затем пошел в столовую, но и там нарвался лишь на недоуменные взгляды других учеников, потом — в общежитие: в холле нашел нужные циферки на объявлении, без труда вычислил этаж, остановился перед блоком-комнатой. А если сосед откроет? Впрочем, он, кажется, был в столовой. В тихом закутке раздался громкий, кажущийся решительным, стук. За дверью, после подозрительного звона и заковыристых выражений на немецком, послышались шаги, а потом — та отворилась.

— Феликс? — сказать, что Гилберт был удивлен, значит, ничего не сказать. — Ты чего здесь?..

— Учитель Байльшмидт, — долгий говорящий взгляд из-под пушистых ресниц, очаровательный румянец на щеках и язычок, ловко скользнувший по пересохшим губам.

— Что? — мозг спешно засобирался в отпуск, и Гилберт чуть покраснел, глядя на прекрасное хрупкое создание, беззастенчиво соблазняющее его одним своим существованием.

Феликс ответил уже немного затуманенным взглядом и легкой полуулыбкой, неуловимо приблизился к Гилу, приподнимаясь на носочки, чтобы уменьшить разницу в росте, и сладко поцеловал мягкие бледно-розовые губы. Ловко раздвинув их язычком, Феликс проник в рот Гилберта, лаская его изнутри и одновременно начиная слегка поглаживать его пах. Гил застонал в поцелуй, через силу отталкивая Феликса от себя. Он тяжело дышал, его губы покраснели, но в глазах плескалась решимость.

— Не стоит, — Байльшмидт покачал головой, проводя по губам тыльной стороной ладони.

— Чего? — Феликс слегка опешил, недовольно, как кот, согнанный с пригретого места, глядя на Гилберта.

— Уходи, — восстанавливая дыхание, устало попросил тот. — Ты вообще не вовремя.

— Я тотально вовремя, — Лукашевич вновь приблизился к Гилу, заставляя его отводить глаза и кусать губы. — Это, типа, поможет тебе расслабиться. Эндорфины, все такое… — он уже оттеснил Гилберта в коридор, одним голосом чаруя, снося с трудом выстроенные внутренние барьеры. — Ты же, типа, хочешь этого так же, как и я, — их взгляды встретились — и тут же ближе, еще ближе, чтобы столкнуться телами, обжигая прикосновениями, чтобы раствориться в грубоватых ласках, сминающих сопротивление поцелуях.

— Стой, — когда рубашка полетела на пол, Гилберт все-таки нашел в себе силы остановиться, но вот горячие влажные губы, покрывающие шею жадными поцелуями, как-то не настраивали на болтовню. — Черт, мелкий! — пришлось силой отстранить Феликса от себя, получив новую порцию недовольства. — Дверь, — смягчившись, прошептал Гил: все-таки, даже сердитый, Феликс был невероятно привлекателен.

Тот, недолго думая, кивнул, отстранился и, заперев их на ключ, прислонился спиной к деревянной поверхности, вызывающе глядя на Байльшмидта завораживающими ярко-зелеными глазами. Гил приблизился к нему походкой хищника, буквально пожирая глазами, и резко схватил, приподнимая за талию, грубо притягивая к себе бедра и вжимая в несчастную дверь спиной. Феликс запрокинул голову, открывая шею для поцелуев, и Гилберт не преминул воспользоваться этим: жадно впился в нежную кожу, не стесняясь оставлять свои отметки, ярко-красные следы, которые в скором времени станут синяками. Судорожно, жадно, горячо, он подобрался к ушку, прикусил мочку, провел язычком по раковине, вызвав табун мурашек по телу, заставив рваный стон сорваться с вкусных губ Феликса. Хотелось слышать их внутри, а потому — снова к губам, прикусить, зализать, проникнуть внутрь, лаская небо, сплетая свой язык с чужим, шальным, возбуждающим, и вместе с тем — руками по телу, покрепче стиснуть задницу Феликса, поддерживая одной рукой, провести другой по бугорку на его штанах, щипнуть сосок, приласкав затем подушечкой большого пальца. Лукашевич дрожал и стонал в руках Гилберта, требуя всем своим видом большего. Руками он, не стесняясь, касался тела Гила, оглаживал широкую спину со шрамами, осторожно лаская кончиками пальцев особенно чувствительную кожу, мял ягодицы, игриво залезал за ремень брюк, прикасаясь к разгоряченной плоти. Он отвечал на поцелуи, стонал прямо в рот и так выгибался, что хотелось взять его немедленно, прямо здесь и сейчас. И Байльшмидт, опустив Феликса на пол и развернув спиной к себе, поспешил воплотить желания в жизнь.

Чертов Феликс был прав: ему срочно нужна была разрядка. Он так и не смог помириться с Ваней — тот обижался, а Гил не видел своей вины, чтобы извиняться, так что они, конечно, жили вместе, перекидывались парой фраз в неделю, но в отношениях была такая напряженность, что любое электрическое поле позавидует. А Родерих намеренно избегал его и проводил все свободное время с Элизабет, чтобы предупредить любую возможность контакта с ней, будто не доверял своей супруге. Ко всему прочему, кроме этих троих, у него оставался только учитель физкультуры Людвиг Мюллер, с которым иногда можно было пропустить по пивку — но тот, кажется, нашел себе подружку или что-то вроде того, потому что все время был занят, ухаживал за собой, а в его блоке запахло нормальной едой. Гилберт остался совершенно один. Давление все возрастало, ведь каждый день он сталкивался с теми, перед кем в чем-то — не совсем понятно в чем — провинился, так что он готов был уже сорваться, наделать глупостей вроде истерики Ване с последующим сбором вещей и высокомерным уходом, громко хлопнув дверью. Но тут появился Феликс с этой его хитроумной улыбочкой и возбужденным блеском в глазах. Феликс, которому самому по необъяснимой причине тоже нужна была эта интимная встреча. Расслабиться, забыть, найти ответы… сейчас они снова были нужны друг другу.

Стоны наполнили прихожую, а затем и весь блок. Гилберт резко толкался в податливое тело Феликса и знать не хотел, когда тот успел так растянуть свою задницу. Ему было чертовски хорошо, он без зазрения совести кусал Феликса за плечи и шею, а тот еще больше прогибался и толкался навстречу, почти умоляя не останавливаться. В его глазах, когда он потянулся за поцелуем, можно было раствориться, там плескалась такая смесь боли и желания, что это невыносимо заводило, возбуждало, распаляло. Румянец, приоткрытые в стоне губки… Байльшмидт зарычал, ускоряясь, и Феликс ответил ему протяжным звонким стоном. Быстрые толчки, неконтролируемые вскрики, многострадальная дверь, хлипко трепещущая под напором животной страсти, редкие поцелуи, всхлипы и невнятные просьбы «еще» и «глубже». Почувствовав скорый финал, Гил замедлился, делая толчки еще сильнее и как можно полнее. Лукашевич отзывался на каждый дрожью во всем теле и хриплым вскриком, едва держался на ногах. Когда Гил вышел из него, Феликс понял все без слов, оборачиваясь и падая на колени, — и скоро семя забрызгало его лицо терпкими каплями.