Согласие на мечту (СИ)

***

– Пожалуйста, проходи.

Уилл стащил с себя пальто и опустился на стул.

– Ты не можешь дарить мне людей, – произнес он.

– Предполагаю, ты говоришь о Джексоне.

– Именно.

Ганнибал поддернул брюки перед тем, как сесть.

– Я не привязывал его к твоей кровати, Уилл. Я просто ответил на вопрос.

– Ты знал, почему он спрашивал.

– Да, это было донельзя очевидно.

– И ты сформулировал свой ответ таким образом, чтобы дать ему надежду.

– Точнее, я не формулировал его так, чтобы отвратить Джексона от этой мысли.

– Почему, черт возьми?

– У меня не было такого права. Будь с собой честен. Разве ты не был бы столь же рассержен, если бы я приказал ему отступиться?

Нет. Потому что, по-видимому, на каком-то уровне, Уилл чувствовал, что Ганнибал имел право ограждать его от притязаний симпатичных старшекурсников. Он наклонился вперед и потер ладонями лицо.

Еще минуту они сидели в полной тишине.

– Ты собирался рассказать мне о границах, – произнес Уилл.

– Ты собирался попросить меня об этом.

– Я прошу. Какие границы ты пересек?

– Множество границ пересекается в медицинской школе, другие при работе в правоохранительных органах. Препарирование мертвых тел и их изучение, например, а также более глубокие знания и навыки работы с биологическими жидкостями, чем это характерно для обычного человека.

– Большинство людей не находят ничего хоть в какой-то степени вдохновляющего в биологических жидкостях. Особенно когда они попадают тебе на лицо.

– Расскажи мне, когда ты в первый раз мастурбировал.

Уилл моргнул.

– Мне было лет десять или одиннадцать. И если ты понимаешь о чем я, иногда лучше добраться до пункта назначения побыстрее.

– Это – первая тайна многих подростков, мальчиков в частности, от родителей. Первое, о чем, как они чувствуют, нельзя говорить никогда. Сдвиг в восприятии и шаг в сторону независимости. Я бы сказал, что, в некотором отношении, знания, полученные в медицинской школе похожи на это. О подобных вещах нелегко говорить, и, таким образом, они отделяют нас от окружающих и в то же самое время подталкивают к определенной степени самоанализа и зачастую к нежелательной зрелости.

Уилл медленно кивнул.

– То же самое происходит, когда начинаешь работать в полиции. Ты сталкиваешься с кучей всевозможных вещей, о которых совершенно точно не можешь рассказать за ужином. Люди не хотят об этом знать.

– Совершенно верно. Итак, существуют границы знания, линии, пересекая которые, мы неожиданно оказываемся на чужой территории. А также есть линии, которые мы переступаем сознательно. Границы действия.

– Вроде покупки до неприличия дорогой одежды своему пациенту?

– Я нахожу это интересным, что ты всего лишь мой пациент, когда хочешь наказать меня.

- Ладно. Вроде покупки до неприличия дорогой одежды своему другу.

– Да. Как сознательный выбор потакать безобидной, хотя и своеобразной, прихоти.

– И каким еще прихотям ты потакал?

Ганнибал переплел пальцы и сложил их на коленях.

– Я мог бы предложить тебе длинный список сексуальных экспериментов, но это было бы несколько утомительно, не так ли?

Уилл посмотрел на Ганнибала с вежливым, невозмутимым выражением лица и наклонился вперед, подражая его позе «я слушаю».

– Это твое время, Ганнибал. Мы поговорим обо всем, о чем захочешь.

– Очень хорошо. Я хочу рассказать о разделке мясной туши. Ты охотился, когда был моложе?

– По мелочи, когда был ребенком. Добычей становилось все, что я мог найти на ужин.

– Почему ты перестал охотиться?

– Рыбак из меня лучше.

Ганнибал кивнул, короткое движение подбородка, которое заставило свет настольной лампы скользнуть вверх по его лицу и поймать глаза.

– Рыбак понимает желание. Он меняет мир таким образом, чтобы жертва приходила к нему по своей собственной воле. Охотник понимает действие. Какой тропой побежит добыча, где она стремится найти приют, где она ищет средства к существованию. У Джека восприятие охотника. Вот почему он так тебя ценит.

– Ты когда-нибудь охотился, Ганнибал?

– Да, прежде чем приехал в эту страну. Мой отец научил меня стрелять, когда я был совсем юным, и его лук был одной из немногих вещей, спасенных мной от огня.

Уилл сидел и ждал. Он не спросил о пожаре. Позже.

Ганнибал наградил его легкой улыбкой.

– Как и ты, я охотился с целью пропитания, но я наметился на добычу несколько крупнее, чем птицы и белки. Сила натяжения лука моего отца составляла тридцать пять фунтов. Недостаточно, чтобы убить оленя, и все же на грани того, с чем я мог справиться в том возрасте.

– Ты практиковался.

– Постоянно. И все же, в конце концов, что-то большее, чем удача, позволило мне сделать выстрел. Я ждал возле ручья, на дереве, но у меня не было достаточного спокойствия духа, чтобы стоять так тихо, как это было необходимо. Олень никогда не подошел бы, если бы я не уснул.

Уилл мог видеть Ганнибала ребенком, каким он, должно быть, был: грязным и полным решимости, и уже привыкшим к одиночеству. Он бы даже спал, положив пальцы на тетиву.

– И когда ты проснулся?

– Мне всего лишь нужно было натянуть тетиву и отпустить ее. Он был близко, не более чем в десяти ярдах. Убийство не несет в себе много мастерства. Мастерство в том, что происходит раньше. И после.

– Разделка туши.

– Да. Это было возможно, хотя и непросто, обмотать веревкой задние ноги оленя и подвесить тушу к ветке дерева, чтобы разрезать живот и позволить внутренностям вывалиться наружу. Кроме того, у меня было мало знаний в анатомии, никаких навыков, и тупой нож. Ты можешь представить себе результат.

Он мог. Кровь и разочарование, голод, страдания – все впустую. Мухи, поселившиеся в мясе, чтобы урвать свой кусок плоти.

– Ты плакал? – спросил он.

Левая рука Ганнибала чуть дернулась, быстро сжалась, а затем снова расслабилась. На лице не отразилось ни одной эмоции.

– Из тебя вышел бы страшный психотерапевт, Уилл. Ты видишь слишком много и слишком прямо говоришь об этом. Да, я плакал. А потом закричал. Это был первый добровольный звук, который я издал после того, как моя семья была убита. А затем, боюсь, я раскрасил себя кровью животного. – Он пожал плечами. – Мне было тринадцать. Мое чувство драмы еще предстояло доработать.

В сознании Уилла эта картина приобрела странную красоту. Лесная чаща, темная от сомкнувшихся крон деревьев. Движение воды в ручье. Разрушенная жизнь оленя и разрушенная жизнь мальчика. Кровь и слезы, и ярость. Сведение жизни к ее примитивным основам.

– А потом?

– Практические аспекты. Я умылся и развел огонь, и приготовил столько мяса, сколько мог съесть. Я спал рядом с тушей всю ночь, несмотря на мух. А теперь, скажи мне, что является более трансгрессивным поведением: моя юношеская ярость и, как результат, неприкрытая жажда крови, или мое желание рассказать тебе об этом?

Уилл не знал, но подумал о том, что, возможно, влюбляется, совсем немного.

– Если бы я умел рисовать, я бы нарисовал тебя в тот день, – сказал он. – В тот вечер. С кровью под ногтями, в тот момент, когда ты спал рядом с опарышами.

Ганнибал взглянул на него, слегка склонил голову влево, а затем поднялся.

– Пойдем, – произнес он.

Уилл последовал за ним к столу, с которого Ганнибал взял блокнот и жестяную коробку. Из коробки он достал черный угольный карандаш. Сел за стол и протянул Уиллу бумагу.

– Опиши, что ты видишь, – сказал он.

Уилл стал чертить фигуры на бумаге указательным пальцем.

– Дерево, выгибающееся над водой. Ты свернулся вот здесь, остатки твоего костра. Олень, подвешенный прямо над головой.

Он наблюдал за тем, как Ганнибал водит углем по бумаге. Его замысел обретал вес и форму с каждой грубой, неровной линией. Ганнибал заставил кровь сочиться, воду двигаться, а опарышей шевелиться. С замиранием сердца Уилл смотрел, как он словно бы посеребрил лунным светом застывшую картину, высветляя при помощи растушевки свое спящее лицо, мокрые скалы, глаза мертвого оленя.