В поисках Великого хана

2 января Колон попрощался со своим другом – «благородным королем» Гуанакари, и последний еще раз попросил адмирала, – зная, впрочем, заранее, что его просьба невыполнима, – чтобы тот немного повременил с отплытием; он говорил, что если бы белые остались еще хотя бы на несколько дней, он смог бы подарить ему ту химерическую статую из чистого золота, которую якобы заказал.

Перед отъездом Колон отдал последние распоряжения Диэго де Аране и обоим его помощникам, Гутьерресу и Эсковедо. Он перечислил все, что оставлял им, дабы они могли продержаться в его отсутствие, во время которого на крепость Навидад прольется золотой дождь. Он уступал им решительно все товары, закупленные по приказанию королевской четы для обмена, а их было много, и все это были блестящие и издающие звон предметы, погремушки, купленные по дешевке, но находившие верный сбыт у туземцев и приносившие огромные барыши. Он оставлял в их распоряжении баркас с погибшего корабля, чтобы они могли плавать на нем вдоль берегов. Им следовало бы подыскать до его возвращения «более удобное место для основания новой колонии, ибо эта бухта не вполне удовлетворяла его; самое лучшее, впрочем, что могли они сделать, – это найти месторождение золота». Сухари и вино были у них в изобилии, а кроме того, они могли рассчитывать на съестные припасы, которыми их будут снабжать местные жители.

Помимо мастеровых разного рода, в Навидад для обслуживания ее гарнизона остались еще лекарь флотилии, а также хирург, равно как и ботаник маэстре Диэго, которому поручалось обследование лесов на предмет отыскания драгоценнейших пряностей, ибо в этой стране их, конечно, великое изобилие. Старшему бомбардиру «Санта Марии», «весьма сведущему в разнообразнейших механизмах», вменялось в обязанность следить за тем, чтобы крепость была всегда готова к обороне. И в тот же вечер, в среду 2 января, адмирал перебрался на «Нинью», чтобы больше уже не съезжать на берег.

На следующий день, в четверг, сняться с якоря помешала погода. На море было волнение, и каравелла отстаивалась в спокойной бухте под прикрытием отмели. Кроме того, адмирал дожидался индейцев с первых открытых им островов, которые, съехав на берег, под различными предлогами откладывали свое возвращение на «Нинью».

Колон хотел отвезти их в Испанию, особенно женщин, и, обнаружив, что на корабль вернулось лишь несколько мужчин, он отправил на берег лодку с приказанием разыскать всех остальных; итак, он решил не отплывать до следующего дня, то есть до 4 января.

Фернандо Куэвас, бывший в приятельских отношениях с гребцами на лодке, также сел в нее, и Лусеро, уступая его настояниям, последовала за ним; она ссылалась при этом на необходимость собрать кое‑какие мелочи из вещей ее господина, которые второпях она будто бы забыла в хижине, где он жил.

Высадившись на сушу, молодые люди незаметно прошли за ближайшие к крепости хижины, где Гуанакари разместил после кораблекрушения белых и их имущество. Куэвас бывал уже в этих лесах, расположенных на некотором расстоянии от берега. Они живо напоминали ему лес на Кубе, навсегда запечатлевшийся в его душе. Молодые люди считали, что они в последний раз видят землю по эту сторону океана. Отныне им предстояло ютиться на маленькой каравелле, пока они не достигнут Испании.

Они шли в таком же пантеистическом опьянении, какое им довелось уже испытать в кубинском лесу. Тут были такие же бабочки, порхавшие в зеленоватом воздухе, похожем на воду морских глубин; в полумраке под сводами из сплетающихся ветвей распевали такие же птицы. Но здесь не было ни одного дерева, которое могло бы сравниться с лесным исполином, предоставившим им приют, этим доброжелательным свидетелем первых содроганий опалившей их страсти. Здесь не было и того озера‑моря, опоясанного цепью едва заметных подводных камней, где они наконец обнажились друг перед другом и ощутили себя райской четой в первые дни творения.

– О Фернандо, – вздохнула Лусеро, несомненно предаваясь сладким воспоминаниям и кладя голову на плечо юноши.

И думая о другой, оставшейся далеко позади лесной чаще, влюбленные в конце концов сели, а немного погодя и легли под одним из тех могучих деревьев с настолько сочной и зеленой листвой, что их листья казались черными, и с плодами, которые, хоть они и не были зрелыми, столько раз занимали собой воображение адмирала, сопоставлявшего их с привезенными им из Испании азиатскими пряностями.

На этот раз, быть может потому, что они утратили былую невинность, им было как‑то не по себе, совсем не так, как в кубинском лесу.

Лусеро прямо трепетала при мысли о том, что в какой‑нибудь четверти лиги, а может быть, и того меньше, выросло новое укрепление, около которого бродит сорок испанцев, жаждущих познакомиться в первый день своей вольной жизни с той землей, на которой им предстоят прожить более года.

Куэвас был спокойнее и увереннее в себе, так как во время обходов леса, которые он совершал вместе с матросами, он привык прислушиваться ко всякому шуму, раздающемуся в чаще деревьев или в кустах, и распознавать почти неслышную поступь этих голых людей.

И снова влюбленные забыли обо всем окружающем, забыли так же, как у подножия исполинского дерева. Познав радость плотского обладания, Фернандо ласкал Лусеро с нежностью и благодарностью. Он сидел на земле, положив ее голову к себе на колени, и молча осыпал ее поцелуями.

Вдруг он отстранил девушку и порывисто вскочил на ноги. Кто‑то подходил к этому месту, и шаги этого человека не были шагами нагих людей. Быть может, то был кто‑нибудь из крепости, наткнувшийся на них совершенно случайно.

Раздвинув кусты и просунув в образовавшийся просвет голову, сеньор Перо Гутьеррес в то же мгновение заметил Фернандо, которого уже давно разыскивал в лесных зарослях. Возможно, что он увидел молодых людей издали, когда они пробирались позади разбросанных у самой крепости хижин. А может быть, кто‑нибудь из матросов случайно сказал ему в разговоре, что они оба съехали на берег.

Злобная и хищная усмешка на лице этого человека предупредила юношу о том, что последует дальше. Гутьеррес держал в правой руке две гибких и длинных, как дротик, тростниковых стрелы с наконечником из твердого дерева, рыбьим зубом вместо железного острия и пучком травы, укрепленной вокруг наконечника и предназначенной для отравления раны. Это были стрелы карибов, сохраненные местными жителями и выпрошенные у них Гутьерресом, как интересное экзотическое оружие.

Фернандо понял, что Гутьеррес собирается метнуть в него эти стрелы, воспользовавшись ими в качестве дротиков, и в этом случае они, быть может, пронзят его насквозь, – настолько они тонки и так невелико расстояние, с которого они будут брошены. А затем он набросится на Лусеро. После случившегося в момент кораблекрушения для Куэваса перестало быть тайной, что бывший королевский буфетчик осведомлен, кто такой в действительности паж адмирала. И если пронзенный стрелами труп Фернандо будет когда‑нибудь обнаружен в лесу, христиане крепости Навидад сочтут эту смерть делом внезапно высадившихся на сушу карибов или кучки туземцев, явившихся из загадочных внутренних областей страны.

Все это промелькнуло в сознании Куэваса меньше чем в секунду, с головокружительной быстротой, свойственной человеческой мысли в минуты опасности.

Крикнув Лусеро, все еще полулежавшей в траве, чтобы сна не вставала, он отскочил в сторону, и весьма своевременно, ибо в то же мгновение около его лица пронеслось что‑то извивающееся и свистящее; как те крылатые змеи, которые описываются в сказках. После этого Фернандо стал кидаться из стороны в сторону, стараясь уклониться от угрожающего острия, которое преследовало его; подняв руку, Гутьеррес целился в юношу своей второй стрелой, чтобы нанести ему более меткий удар.

«Не захватить с собой ножа!» – повторял про себя юноша, сетуя на судовые порядки, воспрещавшие слугам иметь это оружие, и, вместе с тем, сокрушаясь, что, идя в лес, он не попросил ножа у кого‑нибудь из матросов с лодки.