Экспедиция “Тигрис"

На удочку они не шли, и только Асбьёрн и Детлеф ухитрялись бить их острогой. Но с того дня, как мы стали наживлять крючки летучей рыбой, обед нам был обеспечен, и сколько бы корифен мы ни вылавливали, на другой день их было еще больше.

Шестнадцатого февраля я записал, что никогда еще не видел в море столько рыбы. Восемнадцатого февраля Герман и Тору нырнули под днище «Тигриса», чтобы поснимать присоединившихся к нам различных рыб, и насчитали двадцать корифен. К вечеру следующего дня их было уже свыше тридцати. В свете фонариков мы легко отличали корифен от других рыб. Мы продолжали заниматься рыбной ловлей, и я снова и снова писал в дневнике, что сегодня нас сопровождает больше рыбы, чем когда-либо.

В ночь на 26 февраля я вылез из рубки, чтобы заступить на полуночную вахту, протер глаза и оторопел при виде невероятной картины. Поднявшийся раньше меня Тору посветил фонариком на море, и луч света, вместо того чтобы уйти в черную толщу, отразился от заполнившей поверхность сплошной массы призрачных рыбьих тел. Они казались неподвижными, хотя плыли с той же скоростью и тем же курсом, что наша ладья. Корифены. Но в каком-то невообразимом количестве. И они не сновали вокруг нас, как обычно, а шли плотным строем, точно отряд лыжников в белом, скользящий вниз по склону, засыпанному черным снегом. Обычно мы без опаски купались в обществе дружелюбных корифен, по этот безмолвный непрошеный кортеж производил такое грозное впечатление своей численностью и сплоченностью, что я со страхом подумал — не дай бог свалиться за борт.

Утром строй корифен рассыпался, но едва зашло солнце, как они снова собрались вокруг ладьи. Через два дня количество их перевалило за три сотни. Такие яркие днем, ночью они становились бледными призраками. Широкие в профиль, но совсем тонкие, если смотреть сверху, корифены располагались на расстоянии вытянутых грудных плавников друг от друга, всегда у левого борта «Тигриса», и всегда первая шеренга чуть отступала от носа ладьи, словно предоставляя нам лидерство. И они точно выдерживали нашу скорость, как бы мы ни шли. Днем корифены резвились, носились взад-вперед; при сильном волнении развлекались, полным ходом взмывая на самый гребень, чтобы потом съехать вниз по крутому скату.

В конце месяца в дневнике появилась такая запись: «Мы настолько срослись с морской средой, что я ощущаю себя пастырем корифенового косяка. Стоит нам изменить курс или скорость, и корифены тотчас повторяют наш маневр, чтобы не отстать. Они прижимаются так близко к левому борту ладьи, что хвостовые плавники подчас рассекают воду рядом с бунтом и, светя фонариком, можно во всех подробностях рассмотреть голову рыбы. Днем они нередко плавают, раздвинув белые губы, словно ловят планктон, видно даже розовый язык. И расправленные, словно крылья бабочки, грудные плавники отливают такой яркой голубизной, что кажутся светящимися. Сперва замечаешь эти плавники, а потом уже саму рыбу. Серебристые ночью и после смерти, эти морские хамелеоны днем поражают богатой расцветкой: спина почти коричневая, голова травянисто-зеленая, хвостовой плавник желто-зеленый, остальное тело переливается разными оттенками зелени в зависимости от освещения. Сколько ни смотрим, не можем налюбоваться на такую красоту. Идут за ними, будто овцы за пастухом; невольно напрашивается сравнение с кротким добродушным стадом».

На нашем пути попадались течения, богатые планктоном. Ночью вся поверхность моря фосфоресцировала, и светящаяся пленка облекала соприкасающихся с микроорганизмами рыб и стебли камыша. Организмы покрупнее мерцали обособленными искорками. Выловив их мелкоячеистой сетью, мы установили, что это веслоногие рачки с большими черными глазами.

Бывало так, что море не отличишь от неба. В темноте корифены напоминали плывущие по черному небосводу бледные продолговатые облака; в то же время фосфоресцирующий след от хвостового плавника превращал их в этаких огромных светящихся головастиков. А веслоногие рачки выступали в роли звезд.

Ветер усилился, и мы пошли быстрее. Корифены тоже прибавили скорость; особенно хорошо это было видно ночью по удлинившемуся световому следу, когда они напоминали уже не столько головастиков, сколько электрических угрей. Сядешь после вахты на лавку с левого борта и подолгу любуешься изумительным ночным спектаклем. Если нескольким рыбам приходило в голову поменяться местами в строю, начинался удивительный балет, длинные кометные хвосты перекрещивались и сплетались, образуя восхитительные узоры.

На рассвете строй рассыпался, но остатки косяка, словно толком еще не проснувшись, продолжали кружить около ладьи и под ней. Остальные плавали поодаль по две, по три, выскакивая боком из воды в погоне за сверкающими летучими рыбками. Иной раз целыми днями нас сопровождали олуши. Смотришь, летит впереди охотящейся корифены, чтобы в нужный момент спикировать и перехватить спасающуюся от погони летучую рыбку. А обманутый охотник растерянно мечется в разные стороны, тщетно поджидая пропавшую в небе добычу.

Мы ломали себе голову, почему охотники на ночь неизменно возвращались к нам и возобновляли свое лунатическое шествие. По мнению Карло, они обнаружили, что на «Тигрис» ночью падает дождь из летучих рыб. Корифены шли с разинутой пастью таким плотным строем, что не застрявшая на ладье летучая рыба неизбежно доставалась какой-нибудь из них. Но почему сбор непременно у левого борта? Потому ли, что именно с этой стороны вечером, перед тем как эскорт погружался в сон, наш золотистый кораблик озаряла восходящая луна? Мы терялись в догадках. Одно было очевидно: на ночь корифены для безопасности сбивались в стаю, подобно животным прерий. Вероятно, «Тигрис» представлялся им надежным могучим защитником, и каждая корифена рассчитывала, что кто-нибудь из соседок поднимет тревогу, став жертвой внезапной атаки на дремлющую компанию. В Море Ленивцев у корифен были враги, способные проглотить их целиком так же запросто, как сами они могли съесть полдюжины летучих рыбок.

Однажды ночью, когда мы плыли в сопровождении нашего скопища светящихся призраков, я стоял у румпеля и дремал, прислонясь к перилам мостика. Внезапно меня заставил очнуться какой-то переполох возле борта ладьи. Фосфоресцирующие корифены метались в панике, словно Кто-то выпустил по ним торпеду. А вот и сама лучезарная торпеда! Она была и подлиннее, и потолще своих жертв. Спасаясь бегством, корифены тянули за собой искрящийся след, и казалось, на поверхности моря извиваются морские змеи, однако живая торпеда внесла сумятицу в световые узоры. Когда же тусклые огни пропали вместе с корифенами, мы рассмотрели в черной толще трехметровую молот-рыбу. Она уходила от ладьи, выписывая торчащим спинным плавником нервные зигзаги, словно недовольная доставшейся ей добычей.

Через минуту после того, как огромный хищник скрылся, корифены снова собрались вдоль левого борта ладьи, и строй их казался нам плотнее прежнего.

Молот-рыба — безжалостный охотник. Обычно эти акулы являлись ночью, когда легче было застигнуть врасплох корифен, но и днем вели себя активно. Однажды мы увидели, как с полдюжины корифен, спасаясь от погони, выскочили из воды, словно в подражание летучим рыбам. Последнюю в ряду подбросила вверх широкая молотовидная голова. Потеряв ориентацию, корифена упала прямо в грозную пасть подстерегавшего ее чудища.

Среди встреченных нами акул молот-рыба выделялась непостоянством. В отличие от большинства своих сородичей, она не была склонна подолгу сопровождать ладью. Явится вдруг, обследует окружение «Тигриса» и снова исчезает. В одно прекрасное утро, когда я, стыдливо прикрывшись камышовой ширмой, безмятежно восседал в забортном гальюне в левой части кормы, с мостика раздался крик:

— Большая акула за кормой!

Глянув под ноги, я увидел картину, безобразнее которой не узришь ни в одном гальюне. Пониже моей кормы постепенно возникла страховидная широкая голова здоровенной молот-рыбы. Впервые в жизни мне представился случай хорошенько рассмотреть свирепую физиономию этой безобразной твари. Более гротескного расположения глаз невозможно себе представить. Длиннейшие боковые выросты молотовидной головы напрашивались на сравнение с пышными усами, если бы не маленькие глазки по краям и расположенные поблизости ноздри. Отнесенная назад здоровенная пасть в нижней части головы неторопливо проглотила туалетную бумагу, меж тем как разбежавшиеся глаза воззрились на меня, как бы примеряясь к главному блюду. То ли кандидат в людоеды был близорук, то ли я ему приглянулся так же мало, как он мне, — так или иначе, он поплыл дальше. Я не решался поджать ноги, чтобы не привлекать к себе внимания. Трехметровый мышечный жгут в серой коже медленно, очень медленно проскользнул ниже моего седалища. Я мог бы свободно коснуться спинного или хвостового плавника, когда они поочередно проследовали под забортным загончиком, однако не посмел даже встать за плавками, покуда хвост не исчез из поля зрения.