Берег черного дерева и слоновой кости(изд.1989)

— Капитан, вы ошиблись в выборе призвания.

— То есть как это?

— Вы оказались бы превосходнейшим профессором философии и права сравнительного законодательства в Гейдельберге.

Подобной шуткой почти всегда оканчивались прения между этими людьми столь разного характера.

Верже был уроженец Нанта и получил диплом капитана океанских плаваний; ему надоело, наконец, получать жалкое жалованье от ста пятидесяти до двухсот франков в месяц за совершение самых трудных и опасных плаваний; вот почему он пришел в Новый Орлеан с письмом от Ронтонаков к капитану Ле Ноэлю, который тотчас же принял его на место своего помощника.

Трудно было отыскать другого, более искусного моряка, чем Верже, но что еще важнее — он так же хорошо знал машину, как и парус, и мог при случае заменить главного механика Голловея, который в то же время исполнял обязанности второго помощника. Насмешник и скептик от природы, Верже даже не старался скрывать свои пороки и страсти с помощью лицемерной метафизики, которая у немцев и англосаксов всегда под рукой. Он всегда говорил прямо: «Человек, торгующий неграми, — настоящий бездельник, от которого так и несет виселицей. Но, — продолжал он, как бы в свое оправдание, — если я не буду повешен до окончания четвертого плавания, то, клянусь честью, откажусь от этого ремесла и сделаюсь виноделом в Жиронде. Это для меня будет тем легче, что я припрячу полтораста тысяч франков, чтобы проложить себе дорогу к честности». Этот человек был, впрочем, только сбит с пути, в нем не совсем еще угасло чувство великодушия.

В корабельной книге Голловей был записан помощником капитана, но, снявшись с якоря, становился механиком. Родился он в Ливерпуле, и прошло уже двадцать лет с тех пор, как он начал плавать по всем морям; алчность к большим доходам заставила его бросить казенную службу и перейти под команду Ле Ноэля.

Как все англичане, Голловей обладал способностью принимать участие в делах расчета и в праздных вопросах так называемого чистого чувства. Предпринимая плавание для торговли неграми, он восторгался по дороге высокими собственными речами о человечности, которые составляют неизбежную часть английского воспитания: их вбивают в головы маленьких Джонов Булей с помощью специального метода обучения — не лучше и не хуже, чем приучают собачек плясать на канате или приносить брошенную вещь. И вот как деловой человек Голловей служил на судне, производящем торговлю неграми, а как джентльмен был членом всех человеколюбивых обществ — негрофильских, библейских, евангельских, покровительства животных и других, громоздящихся в свободной и торжествующей Англии. Он был, как и все зажиточные англичане, живым изображением своего правительства, которое, с одной стороны, преследует торговлю неграми — это вопрос чувства, а с другой — пушечными снарядами навязывает китайцам одуряющий их опиум: это денежный вопрос.

Голловей аккуратно выплачивал членские взносы и этим примирялся со своею совестью, потому что различные им поддерживаемые общества обязаны были обсуждать и решать за него все вопросы человеколюбия, а он за это время обрабатывал свои делишки, ничем не тревожась и ни о чем не задумываясь.

Он мало говорил о делах, отлично исполнял свои обязанности, и никто не мог узнать, какие чувства он питает к капитану и его помощнику, приказания которых выполнял с механической аккуратностью.

Девис был очень молод — ему только что минуло двадцать два года; он приходился племянником командиру «Осы» и, родившись в стране рабства, разделял все предрассудки рабовладельцев: он считал торговлю неграми совершенно законным делом, а помехи, учиняемые англичанами этой торговле, только увеличивали его упорство.

Само собой разумеется, что он ненавидел Голловея и, напротив, был очень дружен с Верже.

Кабо, внесенный в списки в качестве рулевого, мало занимался управлением судна в открытом море; главная его обязанность состояла в том, чтобы проводить шхуну по всем опасным заливам и тайным бухтам у берегов Африки, Антильских островов, Бразилии и невольничьих штатов Америки.

Гилари, боцман, был старый бретонский моряк, бежавший с правительственной службы; одним свистком управлял он сорока матросами-космополитами, которых называл своими ягнятами, и ни один из них ни разу не дерзнул противодействовать ему. Обладая геркулесовой силой, он нечасто давал почувствовать тяжесть своей руки, но, когда это случалось, жертве его гнева приходилось расплачиваться несколькими днями болезни.

Вернувшись в свою каюту, капитан кликнул кают-юнгу и послал его за Верже.

Верже при снятии с якоря стоял на вахте с четырех до восьми часов утра и теперь спал в своей каюте, но, услышав приказание, немедленно явился к командиру.

— Господин Верже, ветер свежеет, — сказал Ле Ноэль,— море начинает волноваться; ночью будет буря; после солнечного заката убавьте паруса и на четверть держитесь ближе к западу, чтобы отдалиться от берегов.

— Слушаю, капитан.

— Кстати, что поделывают пассажиры?

— Платят дань морю и, кажется, на несколько дней лишились возможности выйти на палубу.

— Неужели комиссар и лекарь тоже? Кажется, им-то следовало уже познакомиться с морем!

— Они точно так же больны, как и остальные.

— Вам известно, Верже, что Ронтонак силою навязал мне этот тяжелый груз. Более нелепая идея никогда еще не приходила в старую голову этого болвана.

Верже и глазом не моргнул; ему хотелось знать, желает капитан разговаривать по-человечески или намерен произносить привычные монологи, прерывать которые было бы небезопасно.

Ле Ноэль продолжал:

— В первую минуту я было думал привезти их в Бразилию, а на обратном пути забросить в Маюмбу или в Лоанго, откуда они без особого труда пробрались бы в Габон на местной паташе¹, но потом я рассудил иначе: слишком продолжительное пребывание на «Осе» неизбежно откроет им характер нашей деятельности, не говоря уже о том, что они будут всячески протестовать против такой перемены пути. Вот почему я решился идти прямо в Габон.

[¹Перевозное судно.]

— Ну, а если нас захватят крейсеры? — спросил Верже, сообразив, что теперь можно вмешаться в речь капитана.

— Ну, тогда мы повернем на другой галс и открыто примемся за дело.

— А пассажиры?

— Они приедут в Габон, когда этого захочет дьявол, то есть когда «Оса» кончит четвертую кампанию и продаст с выгодой свой груз.

— А вы не боитесь?

— Чего?

— Что они наделают много хлопот?

— Из-за них мы рискуем шкурою, следовательно, мы не обязаны церемониться с ними: при малейшей попытке выдать нас проходящему кораблю я прикажу заковать их.

— Я и сам думаю, что всего бы лучше высадить их. Можно избежать встречи с кораблями, если держаться немножко на юг от мыса Лопеса.

— Таково и мое намерение. Дойдя до этого места, мы обогнем остроконечный мыс с северо-востока, прямо у входа в область Габона, выбросим пассажиров на мыс Понгару и, свободные от тревоги, опять направимся к Наталю.

— Это самая разумная мера, какую только можно придумать.

— Позаботьтесь же, чтобы заручиться успехом, Верже; после многих сомнений я начинаю соглашаться с мнением старика Ронтонака, хотя в первое время оно показалось мне неудобоисполнимым… Может быть, я не прав, что возвращаюсь к первому решению… Не беда. Мы еще раз докажем крейсерам, что «Оса» летает по воде и при случае сумеет ужалить. Помните ли, Верже, тот авизо, который мы пустили ко дну в тридцати милях от острова Святой Елены?

— Как я припоминаю, ни одной вещи не было выброшено на берег и ни один человек не спасся; газеты всего мира возвестили, что судно с людьми и грузом бесследно погибло в циклоне.

— Смотрите же, отдайте строгое приказание. Само собою разумеется, никто здесь, начиная с вас, ни слова не понимает по-французски; всякий матрос, который обменяется одним словом с пассажирами на каком бы то ни было языке, будет немедленно закован и лишен премии.

— Люди предупреждены уже, капитан.

— И что же они говорят об этом?