В поисках Великого хана

На следующее утро адмирал распорядился вытащить «Санта Марию» на берег, и вся команда этого корабля вместе с частью матросов двух других каравелл принялась чистить его днище и конопатить швы на его корпусе. Судно было поставлено посреди устланного мельчайшим песком обширного пляжа, и те, кто чистил его, двигались вокруг корабельного остова, соскабливая траву, успевшую нарасти на досках за время плавания по океану, чтобы затем покрыть их основательным слоем вара. Тут же пылал очаг, на котором кипели котлы с этой черною массой, смрад которой поглощал и окончательно забивал, казалось, благоухания, источаемые начинавшимся сейчас же за пляжем лесом. Корабельные слуги разносили большие чаши с битумом, выливая их содержимое на свсжевыскобленные доски.

Лусеро, как паж адмирала, была свободна от этих работ. Дон Кристобаль, наблюдавший за ремонтом своего корабля, в этот понедельник отказался от обычной поездки вверх по реке. Фернандо Куэвас был тоже освобожден от работ и не конопатил, как другие матросы, днище «Санта Марии».

Магистр Диэго, ботаник, оценивший сметливость и добросовестность этого юноши и постоянно хваливший его за растения и цветы, которые, возвращаясь с суши, тот всегда приносил ему для изучения, попросил адмирала снять с этого корабельного слуги всякие другие обязанности, чтобы он мог в течение целого дня заниматься сбором растений в этих таинственных лесах.

Итак, двое молодых людей, миновав бойо на побережье, углубились в зеленый сумрак тропических зарослей. Лес показался им еще необъятнее и таинственнее, чем накануне. Теперь в его пределах не было никого из испанцев. Исчезли даже индейцы. Все были возле разлива, вокруг вытащенного на пляж корабля, и против тех каравелл, которым предстояло, в свою очередь, быть вытащенными на сушу.

Существование человека чувствовалось лишь там; чуть подальше – и оно становилось неощутимым, подавляемое, казалось, кипучей деятельностью животного мира и могучим дыханием роскошной растительности. Переходя от восторга к восторгу, продвигалась юная пара по этому хаосу из прижимающихся к земле цветущих растений или исполинских деревьев, связанных между собой густыми с плетениями лиан. По временам между колоннами древесных стволов поблескивали, сейчас же за устьем реки, вольные океанские воды. Эта лазурная полоса, играя контрастами света и тени, приобретала близ берега розовато‑опаловую окраску, переливаясь цветами радуги, словно створки огромной раковины‑жемчужницы.

Прибрежные скалы, влажные и блестящие, казались вылитыми из чистой меди покоящимися на воде существами с огромными ожерельями из раскрытых раковин и копнами зеленых волос. Иные из этих крошечных гровков были похожи на головы, увенчанные пышными плавучими диадемами из морских трав, в тени которых мелькали, как вспышки искры, стайки золотых, розовых, алых рыбок. При впадении реки в море колыхались стебли бамбука, наступавшего на прибрежный песок, чтобы окунуть свои корни в уже не речную и еще не морскую воду.

Молодым людям приходилось силой прокладывать себе путь сквозь живую стену цветущих лиан, приютивших в себе целый мир невидимых, но шумных существ.

У Фернандо был нож, одолженный ему одним из матросов флагманского корабля. Действуя этим ножом, он прорубал отверстие в очередной сплетенной растениями непроходимой преграде и, расширяя это отверстие сильными рывками обеих рук, втискивался в него, увлекая за собой свою спутницу. И всякий раз, как Фернандо пробивал подобную брешь, вокруг молодых людей возникало поспешное и шумное бегство испуганных насекомых, во время которого их панцири сверкали и переливались цветами драгоценных камней, зеленым, как изумруды, красным, словно рубины, или мягкими тонами бирюзы и сапфиров. Порхали огромные бабочки, похожие на летающие, цветы. Были тут и другие цветы – орхидеи редчайших видов; эти сохраняли полнейшую неподвижность и, тем не менее, вели жизнь хищников. Коварно раскрыв свои лепестки, чтобы заманить насекомых и сомкнуть их затем над своею добычей, они принимались переваривать и осваивать эту животную пищу, преобразуя ее в новые краски и ароматы.

Шумным, будоражившим лес полетом пугали молодых людей попугаи и лоро, перебиравшиеся на какое‑нибудь дерево чуть подальше, чтобы возобновить на нем свое немолчное лопотание почти человечьими голосами. Рядом с этими ярко расцвеченными обитателями тропических чащ здесь можно было видеть прыгавших с поразительной легкостью и стремительно перелетавших с места на место колибри, или птичек‑мух, этих поистине драгоценных изделий ювелира с тончайшим и многоцветным, как китайские шелка, оперением крылышек. По горизонтальным ветвям деревьев расхаживали на четырех лапках обезьяны‑малютки, принимавшие вертикальное положение лишь затем, чтобы низвергнуть вниз целый ливень сухих плодов. Сверчки и цикады стрекотали так, что обоим слугам могло показаться, будто они прогуливаются на полях своей родингл в самый разгар весны, хотя уже начинались зимние месяцы.

Эта юная и щедрая природа была, однако, бедна плодами. Сахара и кофе – этих двух растительных богатств тропиков – она в то время еще не знала. Сахарный тростник был привезен испанцами из Андалусии лишь несколько лет спустя, а кофе – значительно позже.

Не было еще здесь и лучшего питательного плода этой страны – банана. Испанский монах, отец Томас Верланга, будущий епископ материковой земли, или Панамы, в 1516 году, то есть по прошествии двадцати четырех лет после открытия Нового Света, привез эти растения с острова Гран‑Канария в Сан Доминго. Что касается бананов Канарских островов, то они были прямыми потомками бананов Альмерии, в свою очередь завезенных из Азии испанскими маврами.

В этом девственном лесу молодым людям встречались только плоды, называемые туземцами ньяме и мамей, да еще кокосовые орехи.

Последнее название было совсем недавнего и притом испанского происхождения. Случилось так, что три маленьких кружка на одной из оконечностей оболочки этих плодов обратили на себя внимание мореплавателей и показались им похожими на рот и глаза обезьяны. Это была обезьяна, корчившая гримасы или, если угодно, «кокетничавшая», согласно староиспанскому выражению. Эти гримасы ее не были страшными, как у «коко» и «огро»,[88] которыми пугают детей, но уморительными, такими, какие свойственны обезьяньему племени. Плод с воображаемой рожицей, корчившей «кокос» – гримасы, стал именоваться, в конце концов, кокосом, и это слово проникло почти во все языки, какие только существуют на свете.

Фернандо пытался отыскать в траве камни, рассчитывая сбить ими два‑три ореха с этих вытянувшихся в струнку пальм, кора которых казалась кожей животных и которые, прямые, как полет выпущенной в вертикальном направлении пули, тянулись к небу, чтобы на вольном воздухе, на ярком солнце, гораздо выше отбрасываемой другими деревьями губительной тени, распустить хохолок своих листьев, напоминавший венчик выбрасываемой фонтаном струи. Каждая пролетавшая над этими деревьями птица, крупная и горластая, е искривленным клювом, со злобным, как у людей, выражением глаз, красная около головы, в зеленом, желтом или синем плаще, осыпала землю множеством листьев. Пташки поменьше при этом шумном вторжении устремлялись в поспешное бегство. В других уголках леса царила полная тишина; у их пределов останавливались попугаи и лоро, жужжащие насекомые и крошечные немые птички, настойчиво привле‑: кавшие к себе взоры многоцветными шелками своего оперения.

В этих укромных местечках с нежней девственною растительностью все было зелено и все хранило молчание. Образуя непроницаемый для солнечных лучей свод, смыкались вершинами древовидные папоротники. Освещение тут было рассеянное и с зеленоватым оттенком, и молодые люди, лица и руки которых стали мертвенно бледными, как если бы они брели по дну океана, продвигаясь вперед, то и дело обменивались удивленными взглядами. Здесь никогда не просыхала земля, и они промочили ноги, что еще больше усугубляло иллюзию, будто они идут по какой‑то подводной стране.