В южных морях

Тембинок во время первых сделок показал себя суровым противником суеверий; и не задержись там «Экватор», мы бы могли покинуть остров, считая его агностиком. Однако же он как-то пришел к нам в маниап, где миссис Стивенсон раскладывала пасьянс. Она, как могла, объяснила, что представляет собой эта игра, и в шутку заключила, что это ее дьявольская работа, и если пасьянс выйдет, «Экватор» прибудет на другой день. Тембинок, по всей видимости, облегченно вздохнул; мы оказались не такими уж отсталыми; ему больше не требовалось притворяться, и он тут же ударился в исповедь. Сказал, что каждый день тоже занимается дьявольской работой, чтобы узнать, появятся ли суда, а потом принес нам настоящий отчет о результатах. Поразительно, до чего регулярно он ошибался, однако объяснения у него были всегда наготове. В открытом море, но не на виду была шхуна, но она либо шла не к Апемаме, либо изменила курс, либо заштилела. Когда король так публично обманывал себя, я взирал на него с каким-то почтением. Видел за ним всех отцов, всех философов и ученых прошлого; перед ним — всех тех, что появятся в будущем, а себя посередине; все эти воображаемые плеяды трудились над одной и той же задачей совмещения несовместимого. Табурик, бог грома, управляет ветрами и погодой. Недавно существовали колдуньи, способные призвать его на землю в виде молнии. «Мой папа, он говори мне, он видеть: думаете, он лгать?» Тиенти, которого его величество называл похоже на «Ченч» и считал дьяволом, насылает и уносит телесные болезни. Его вызывают свистом на паумотский манер, и, говорят, он появляется; но король его ни разу не видел. Врачи лечат болезни с помощью Ченча: эклектичный Тембинок при этом выдает «болеутолитель» из своего шкафчика с лекарствами, чтобы предоставить больному обе возможности. «Я думает много лучша», — заметил его величество с большим чем обычно самодовольством. Очевидно, эти боги неревнивы и спокойно довольствуются общими алтарем и жрецом. К примеру, на лекарственном дереве Тамаити модели каноэ подвешены ex voto [58] для успешного плавания и поэтому должны были быть посвящены Табурику, богу погоды, но к камню перед ним больные приходят, чтобы умиротворить Ченча.

К великому счастью, когда мы говорили об этих делах, я почувствовал признаки простуды. Не думаю, что когда-либо радовался простуде в прошлом или буду радоваться когда-нибудь в будущем, но эта возможность увидеть колдунов за работой была бесценной, и я призвал апемамских целителей. Они пришли скопом в лучших одеяниях, увешанные венками, раковинами, знаками отличия дьявольской работы. Тамаити я уже знал, Терутака видел впервые — это был высокий, тощий, серьезный рыбак из северных морей, ставший колдуном. В их обществе был третий, имени его я ни разу не слышал, он играл при Тамаити роль фамулуса [59]. Тамаити принялся за меня первым и повел, дружелюбно разговаривая, к берегу бухты Фу. Фамулус полез на пальму за зелеными кокосовыми орехами. Сам Тамаити исчез на время в кустах и вернулся с сухими веточками, листьями и пучками восковицы. Меня усадили на камень спиной к дереву, лицом к ветру, между мной и кучей гальки был положен один из зеленых орехов, а затем Тамаити (предварительно разувшийся, так как пришел в парусиновых туфлях, причинявших ему страдания) вошел ко мне в волшебный круг. Сделал ямку в вершине галечного конуса, сложил там костер и поднес к нему спичку марки «Байрент и Мэй». Костер никак не загорался, и непочтительный волшебник заполнял время разговорами о чужеземных местах — о Лондоне и «компаниях», о том, как у них много денег; о Сан-Франциско и отвратительных туманах, «совсем как дым», которые едва не стали причиной его смерти. Тщетно я пытался вернуть его к насущному делу. «Все делает лекарство», — беспечно сказал он. А когда я спросил, хороший ли он врач, ответил еще беспечнее: «Не знаю». Наконец листья вспыхнули. И он стал поддерживать огонь, в лицо мне несся густой светлый дым, языки пламени тянулись к моей одежде и опаляли ее. Тамаити тем временем взывал или притворялся, что взывает, к злому духу, губы его двигались быстро, но беззвучно; при этом он размахивал в воздухе и дважды ударил меня по груди пучком травы. Как только листья превратились в пепел, трава была вставлена в кучу гальки, и церемония окончилась.

Читатель «Тысячи и одной ночи» чувствовал себя легко. Тут было окуривание, тут было бормотание колдуна, тут было пустынное место, куда заманил Алладина мнимый дядя. Но в сказках это все гораздо лучше. Эффект был испорчен легкомыслием волшебника, развлекающего пациента болтовней, будто любезный дантист, и неуместным присутствием мистера Осборна с фотоаппаратом. Что до простуды, здоровье мое не стало ни лучше, ни хуже.

Затем Тамаити передал меня Терутаку, ведущему врачу или медицинскому баронету Апемамы. Его место находится возле лагуны, почти рядом с дворцом. Загородка из тонких жердей высотой около трех футов окружает продолговатую, выложенную галькой площадку, похожую на молитвенное место короля, посередине ее растет зеленое дерево, под ним на каменном столе два ящика, накрытых тонкой циновкой, перед ними ежедневно кладется жертвоприношение — кокосовый орех, кусочек таро или рыбы. Вдоль двух сторон площади стоит маниап, и один член нашей компании, ходивший туда рисовать, замечал там ежедневное скопление народа и множество больных детей; в сущности, это и есть апемамский лазарет. Врач и я вошли в это священное место одни; ящики с циновкой были убраны; вместо них на камень был усажен я, вновь лицом на восток. Какое-то время волшебник оставался невидимым за моей спиной, делал в воздухе пассы пальмовой ветвью. Потом он слегка стукнул по полю моей соломенной шляпы; и этот удар он повторял время от времени, иногда проводя рукой по моей руке и плечу. Меня уже пытались загипнотизировать добрый десяток раз и все без малейшего результата. Но от первого удара — по части тела не более жизненно важной, чем поля шляпы, ничем более магическим, чем пальмовый прутик в руке человека, которого я не видел, — сон набросился на меня, словно вооруженный человек. Мои мышцы расслабились, сперва инстинктивно, потом с каким-то возбуждением отчаяния, в конце концов успешно, если можно назвать успехом, что я кое-как поднялся на ноги, сонно побрел домой, где сразу же бросился на кровать и моментально погрузился в сон без сновидений. Когда проснулся, моя простуда прошла. Так что я оставляю дело, которого не понимаю.

Тем временем мой интерес к необычным вещам (обычно не очень острый) был странно возбужден священными ящиками. Они были из древесины пандануса, продолговатые, словно бы с соломенным плетением по бокам, слегка покрытые волосками или волокнами и стояли на четырех ножках. Внешность их была изящной, как у игрушек; внутри находилась тайна, в которую я задался целью проникнуть. Но тут существовало препятствие. Я не мог обратиться к Терутаку, так как обещал ничего не покупать на острове, обращаться к королю не смел, потому что получил от него столько даров, что не знал, как смогу его отблагодарить. В поисках решения этой дилеммы (шхуна наконец вернулась) мы прибегли к хитрости. Вместо меня покупателем выступил капитан Рейд, выказал неудержимую страсть к этим ящикам и добился разрешения поторговаться за них с волшебником. В тот же день мы с капитаном поспешили в лазарет и принялись неторопливо разглядывать ящики, тут из одного стоявшего поблизости дома выскочила жена Терутака, оттолкнула нас, схватила эти сокровища и исчезла. Более полной неожиданности не бывало. Она появилась, схватила, скрылась, мы понятия не имели куда и остались с глупым видом и смехом на пустой площадке. Это был подходящий пролог к нашей достопамятной торговле.

Вскоре появился Терутак, ведя с собой Тамаити, оба улыбались; и мы вчетвером уселись на корточках возле ограды. В трех маниапах лазарета собралась кой-какая публика: семья больного ребенка, находившегося на излечении, сестра короля, игравшая в карты, хорошенькая девушка, клявшаяся, что я копия ее отца, — в общей сложности человек двадцать. Жена Терутака вернулась незаметно (как и исчезла) и теперь сидела, затаив дыхание, настороженная, рядом с мужем. Возможно, разошелся какой-то слух о наших намерениях, или мы напугали всех неподобающей вольностью; во всяком случае на лицах присутствующих проступили ожидание и тревога.