Девушка с веслом

Я. Я не врач, и никогда им не буду. Эти люди сами ничего не хотят делать для своего здоровья, а требуют: доктор, дай! Волшебную пилюлю, чтобы у меня сразу всё прошло. На выполнение предписаний забивают и всё валят на плохого доктора. Не будет у меня в таком случае позитивной мотивации.

Спасатель – дело другое, привлекательное. Только тоже противно, если какие-нибудь идиоты встрянут по раздолбайству, а ты их спасай, и они на тебя же ещё и наедут. У Владимира Санина есть замечательная книга «Белое проклятие» о профессии лавинщика. В той же серии у него про пожарников и про исследователей Антарктиды. Цепляет.

С антитеррористами хуже, там обязательно много насилия. В космонавты не берут. Полярники – по-моему, те же туристы-геологи, просто повод для их деятельности очень весомый и красивый. Без повода, просто так, в серьёзный маршрут переться очень скоро становится западло. Даже автостопом – обязательно надо придумать себе «научное этнографическое исследование». А потом прочесть лекцию и издать книжку.

А уж ментов с вояками – нах, нах. Внешняя мотивация, внешняя совесть и внешняя ответственность – отвратительно.

Он. Ну, тогда зачем ты помогаешь людям совершенствоваться? Получается аналогично врачу и спасателю.

Я. Так я же не всем подряд помогаю, а сама выбираю, кому! Не хочу – не помогаю. Профессионалу так нельзя. Преогромнейшая разница.

Он. Если о каждой профессии судить по наихудшим людям, с которыми придется общаться, остается только одно – заниматься чем-то, что с людьми не связано. Хотя, врачом тебе быть действительно нельзя. Как бы ты стала лечить «быдло», т.е. большинство людей, с твоим-то к нему отношением?

Я. Именно. Поэтому я сразу поступала не на лечфак, а на МБФ (медико-биологический), и ни дня не работала по специальности. Работы у меня – шабашки. Исключительно. С людьми они часто связаны, но если что не так – отработаю, насколько подписалась, и до свидания.

Я. Равнодушие – неравнодушие, сохранение спокойствия – подлость по отношению к другим и подавление собственной личности, любовь, дружба и предательство, насилие и границы его применимости – всё это не имеет непосредственного отношения к их жизни? А разве это не «общечеловеческие ценности»?

Он. «Общечеловеческие ценности» для большинства людей – вещи достаточно абстрактные, как, например, вероятность третьей мировой войны. Всех касается, но никто по этому поводу особенно не переживает.

Я. Не может быть. Они далеко не младенцы, у всех бывали проблемы, связанные с этими вечными ценностями. Только прямо сейчас проблема остро не стоит, и им хочется о ней не думать... Политика порочная, потому что нерешенные проблемы к ним ещё вернутся! А почему, по-твоему, у большинства не выработалось мнения о тех ценностях, которые по-любому в их жизни переоценивались? Все проходили через несчастную любовь, предательство в той или иной форме. Почему эти вопросы их не цепляют, если проблема сейчас не у них? Может быть, они просто не проходили инициацию, не созрели?

Он. Даже если проблемы у них, ценности не цепляют – их сложно примерить на себя лично, и прямого рецепта решения проблем они не дадут. Большинство волнуют в первую очередь собственные интересы, а ценности – это для «разговоров за жизнь», в лучшем случае. Сложно решать задачу «в общем виде», и имеет смысл только если решаешь многократно.

Я. Ну, задачу построения отношений каждый решал и будет решать многократно. Этот интерес есть у всех, и ценности совпадают, а различаются в частностях: кто хочет замуж, а кому нужны хорошо работающие подчинённые. Почему же у них реакция как правило «не трогай, чтобы не воняло», а не «убери, чтобы стало чисто»?

Приоритет собственных интересов – это у обывателей. Суровые условия категорийных походов должны были изменить систему ценностей. Почему так не у всех, а только у некоторых?

Он. Вот именно. Когда осознаёшь ценность жизни – эта ценность из сферы инстинктов смещается в область осознания. Чем больше ты осознаёшь хрупкость своей жизни – тем лучше ты готов к смерти. Человек, не раз рисковавший собственной жизнью, уже прошел первый стресс осознания того, «что можешь лишиться навсегда». И теперь рискует сознательно. Почему он это делает – вопрос на самом деле другой. Но его бесполезно снова тянуть в горы, чтобы узнать, «какой он друг». Так же, как например, военного, побывавшего во многих горячих точках. Его поведение в экстремальной ситуации – уже результат привычки, и оно почти ничего не говорит о его надёжности в обычной жизни.

Я. Да не в риске дело. Как насчет работы в команде, этой самой корпоративности, когда мы составляем единый организм? Если заболело правое ухо, это касается левой ноги.

Он. Это другой вопрос. Организм, кстати, может быть больным – например, корпоративные отношения в Макдональдсе. Или отношения в бандитской среде.

Я. Может. Но, тем не менее, он един. А когда человек многократно бывал в экстремальных условиях, как он может отделять себя от других людей, противопоставлять себя и себе подобных? Не понимаю. Да и со средой, со стихией, со всем миром ощущается единение, и оно никуда не девается, когда спускаешься «в суету городов». Разве нет? Так откуда у этого народа позиция «моя хата с краю»?!

Отношения со смертью тут IMHO дело третье. Но и не последнее.

Он. Условия меняются, изменяются и отношения. Да и в походах отношения далеко не идеальны. Встречаются и отделения, и противопоставления, хотя конечно и реже, чем в обычной жизни.

Я. Кто сказал, что идеальны? Просто лучше городских отношений.

А путешествия составляют очень большую часть моей жизни. В этой среде мне было хорошо. Вот только сейчас, когда меня побросали в беде, нет больше доверия. Как с такими теперь сделаешь что-то высококатегорийное?..

Он. Раньше ты считала, что можно доверять людям и полагаться на них только потому, что они прошли с тобой через какие-то испытания. Сейчас ты переросла эту фазу общения, потому что поняла, что это не так. Возможно, наступит новая фаза в данной среде, уже с этим осознанием.

Я. Не со мной прошли, а вообще прошли. Я считала, да и сейчас считаю, что испытания должны изменять людей к лучшему. Тех, кто остается в этой среде, а не уходит. Почему этого не произошло со многими – вот вопрос. Видимо, пресловутый «экстрим» со своим адреналином за испытание не канает. Долгие экспедиции, жизнь в суровых условиях, а не приключение в коротком отпуске – дело другое. К такой форме походов я тяготею давно.

Он. По классике – «парня в горы тяни, рискни...» Т.е. надо затащить в горы парня, который там раньше не бывал, и, главное – не имеет к этому склонности. Если он тебя не предаст – на него можно рассчитывать, всё верно. Потому что горы будут для него реально суровым испытанием.

Если же ты идешь в горы с теми, кто там бывает регулярно – логично спросить себя, почему они это делают, почему регулярно рискуют? Во многих случаях – потому что недостаточно ценят свою жизнь, из-за безбашенности (Сельвачёв), либо мизантропии и осознания дерьмовости существования (Борисов). Получается по той же классике – «так лучше, чем от водки или простуд...» То есть тот факт, что они рискуют своей жизнью ради твоей – вовсе не подвиг с их стороны, и испытание на самом деле не очень страшное. Тест «обычной жизнью» для них может быть сложнее! Я, конечно, утрирую, есть люди, которые не вписываются в эту схему. Просто хочу сказать – нельзя считать человека надёжным, судя только по его поведению в экстриме, если этот экстрим для него привычен – странно, что ты только недавно в этом убедилась.

Я. Да не в том дело, что рискуют своей жизнью ради чьей-то. Это частность. Просто суровые условия преобразуют людей, вся иерархия ценностей в таких условиях становится более правильной. Поэтому так привлекает Север и прочие труднодоступные регионы – там отношения людей более человечные. (У нас есть одна парочка, прожившая пять лет на Северах и оформившая отношения в Уэлене, а сейчас они в Новой Зеландии. И прямо сейчас они мне позвонили по Скайпу! Прочли в банной рассылке про последствия мордобоя, решили посочувствовать и разобраться. Так и должно быть!) Это-то и странно, позиция «моя хата с краю» ненормальна для тех, кто, по идее, должен был приобрести другую систему ценностей. Что же не так?