На Памирах. Записки русской путешественницы

В семье своей киргиз почти бесполезен: его обязанности сводятся к тому, чтобы накосить травы для скота на зиму, да и это несложное занятие обыкновенно исполняется юношами-подростками. Весь труд лежит на плечах женщины; она смотрит за скотом, доит, убирает, кормить его, делает кумыс, ткет ковры и материи из верблюжьей шерсти, седлает лошадей, словом— она в семье все. Зато и ценится она гораздо дороже сартянки: даже бедный человек платить за невесту «калым» скотом и деньгами на

400–500

руб., а богатый значительно больше; калым этот выплачивается нередко в продолжение 5 — 10 лет, и свадьба может состояться лишь по уплате калыма до последней копейки, так что выбор невест и сговор иногда устраиваются с десятилетнего возраста. Родители невесты оставляют

себе

из калыма за воспитание дочери небольшую сумму, так как, в свою очередь, обязаны снабдить дочь юртою и. полною обстановкою, также

верблюдами, скотом, словом — самостоятельным хозяйством. Ходят женщины с открытым лицом; жених с невестою имеют, следовательно, возможность хорошо познакомиться заранее. В решении семейных

дел

женщина имеет большое значение, и голос ее не последний. Развод у киргизов в большом ходу и облегчен до чрезвычайности: все формальности по этому вопросу сводятся к тому, что супруги являются к своему «кази» [16] и заявляют о желании развестись; повод принимается во внимание всякий, хотя бы, например, не вовремя приготовленная для супруга пища. Без дальних проволочек, кази немедленно пишет постановление, которое читается супругам, и они разведены; дети оставляются отцу, хотя по обоюдному соглашению могут быть поделены. Жениться и выходить замуж можно бесконечное число раз.

2

июля.

Вчера М — в ходил со своею командою на то же место, на котором охотились третьего дня, и убил старого кабана-секача. Кабан сам гонялся за собаками, обеспокоившими его и наткнулся на М — ва в упор, в пяти шагах. Шкуру его также сняли для чучела и сегодня у нас на обед опять свинина; вкусно ли это мясо, не могу сказать, потому что в приготовлении Мурзы, ни свинина, ни фазан, ни баранина по вкусу друг от друга не отличаются.

Магометанам, как известно, коран запрещает не только есть свинину, но даже прикасаться к ней. Наш Мурза сумел однако обойти это затруднение: он обыкновенно просит кого-либо из солдат вырезать нужный ему кусок кабанины и положить его в котел, после

чего справляется с ним уже сам, и я

имею

основания подозревать, что, когда на него не смотрят, он проделывает со свининой все необходимые манипуляции без всякого отвращения; вообще он либерал большой руки.

Не таков Алимбай [17], наш караван-баши и переводчик. Это высокий, тощий и смуглый человек, с клинообразной бородкой и беспокойными, никогда не улыбающимися глазами; еще недавно он был очень зажиточным человеком; брат его поставлял мясо в Ош и Андижан, а сам он держал в Андижане лошадей и экипажи, при чем имел коляски рублей по 500. Разорился он на подряде по доставке телеграфных столбов, которых не

(?), что и подорвало в конец его благосостояние. Нанять он был

в нашу экспедицию собственно как переводчик, но познания его по русскому языку так своеобразны, что приходится иной раз призывать на помощь всю свою сообразительность для того, чтобы понять, о чем он толкует; поэтому он был приставлен к каравану, где оказался гораздо

полезнее.

Кроме

этих обязательных для него занятий, он добровольно принял на себя роль муллы. Набожен он до ханжества: никогда не пропуская времени ежедневного «намаза» [18], он, отойдя в сторонку, расстилает коврик, или собственный халат и, обратясь лицом к востоку, становится на молитву. Долго кладет он установленные поклоны, и звонко разносится в вечернем воз

духе

его молитвенный призыв. В точности

соблюдает он

все

посты; никогда, не только не есть, как остальные кушанья, оставшегося после нас в нашем котле, будь то даже самый жирный «палау», но и не притрагивается к кушанью, приготовленному в

нашей посуде: мы для него неверные, нечистые, и он с презрением отворачивается от остальной прислуги, не столь брезгливой: «все едят», говорить он с невыразимою гадливостью. Нередко журит он своих за то, что они мало молятся, курят и едят не в установленное время, не боятся оскверниться, но относятся к его наставлениям скептически. Мурза даже находит, что «не тогда только молитва, когда станешь на дорогу, да кричишь, как ишак» [19]. Все это впрочем, не мешает почтенному Алимбаю быть великим плутом. Как истый мусульманину расположения к нам он, конечно, не питает, но он почтителен, заботлив и исполняет свои обязанности довольно исправно.

Сегодня, по предписанию генерала Ионова, командир крепости Д — в снабдил нас двумя казаками, которые будут преимущественно состоять при особах Н. П. и моей, помогать по хозяйству, а в случае военных действий — отражать неприятеля.

Здесь же приходится сменить наших верблюдов, оказавшихся слабосильными. Одни из них на последнем переходе к Гульче лег; а когда верблюд ложится, необходимо исполнить его требования, иначе он встать не согласится: пришлось снять с него часть груза. Верблюды у нас, так же как и лошади, наняты на все путешествие с условием замены в случае негодности, и старшина эти дни занят приисканием для нас более подходящих животных; Алимбай в хлопотах по тому же поводу, так как сегодня было бы желательно покинуть Гульчу. Утром, потеря в надежду дождаться мужа, который опять уехал на горы с инструментами, он изловил меня, чтобы наконец по

кончить с вопросом о верблюдах. Жестикулируя и волнуясь, он сообщил мне, что «старшина утром п

ринес два верблюда и поставили на юрт, но как барин, не был, завернул и унес назад»

(буквально). «Вот

так, думаю себе, молодчина, только цела ли после этого наша юрта?» Цела, да и ничто ей не угрожало; наш переводчик хотел только сказать, что старшина приводил к нашей юрте верблюдов но увел их обратно, так как не застал мужа. Верблюдам здесь имеют варварское обыкновение просовывать в об

е

ноздри короткую толстую палку, с развилиной с одной стороны и веревкой с другой.

За последнюю ведут животное и дергают, чтобы поднять, его с колен; палка торчит всегда одним концом ниже другого, раздирает рану до крови и стесняет дыхание которое вырывается со свистом из. стиснутого рта животного, — «такой у сартов закон», говорят. Эмир бухарский запретил в. своих владениях. протыкать ноздри верблюдам и для управления ими там довольствуются уздой.

Вчера нас догнал и обогнал полковник М — ский, отправляющийся строить почтовые стандии на Памирах, по направлению к Памирскому посту. У него громадный караван, состояний из

200

рабочих, 6о выочных лошадей и

40

верблюдов; они везут с собою инструменты для работ, палатки, провизию и фураж на всю партию.

Одиннадцать часов утра. Жарко; но с гор показываются облачка, обычные предвестники обычной порции дождя. Все разбрелись, дома осталось только трое: Мурза, проявляющий сегодня необычайное усердие в приготовлении обеда (вероятно вследствие разноса, учиненного ему мужем за излишнюю самостоятельность), я, чтобы заняться своим дневником и метеорологическими наблюдениями, да Андрей. Что с этим Андреем сталось и отчего он принял такой тоскующий облик, да и зачем вообще поехал с нами, не могу понять: согласился муж на его просьбу принять его в составь экспедиции потому, что он производил впечатление очень энергичного, находчивого и расторопного человека, который обещал быть незаменимым при инструментах, при

укладке

вещей, сборе коллекций — вообще человеком на

все

руки. Прошлое его отличается разнообразием: учился он в гимназии и дошел до четвертого класса, кое-что читал и знакомь с литературою, был акробатом в цирке и «работал на трапеции», отбывал воинскую повинность в артиллерии, служил в пограничной страже на Афганской границе, шлифовал камни и мрамор, прогорел на зеркальной мастерской и наконец служил десятником на железной дороге, откуда напросился ехать с нами на полном, конечно, нашем содержании и вознаграждением «по заслугам». Первые дни им нельзя было нахвалиться. Потом он сразу, словно окунулся в кипяток и вышел оттуда безнадежно разваренным: вся его долговязая фигура развинтилась, ноги волочатся, руки не слушаются; двигается он с удручающею медленностью и решительно ничего не делает, сообразив, что бросить его здесь нельзя, куда-нибудь да дотащат. Вот

и

теперь слоняется он передо мною, шаркая ногами и бесцельно передвигаясь от палатки к дереву, от дерева к кабаньим шкурам, отданным на его попечение; потыкает их сапогом, почешет в за

тылке

и бредет обратно в палатку,

где

растягивается на спине, чтобы через 10 минут проделать опять все сначала. Тоскует о чем-то наш долговязый Андрей.