Старый патагонский экспресс

Я поинтересовался, какое впечатление у него осталось от Южной Африки. И получил неожиданный ответ.

— Южная Африка — очень плохое место, — заявил он. — Там обалденно красиво, но люди ужасные. Вы представляете, там везде висят надписи «Только для белых». Такси, автобусы, магазины — «Только для белых»! Чтобы белые были сами по себе, а черные сами по себе! Странно, не так ли? И при этом черных там намного больше! — Он говорил о расовой сегрегации скорее с удивлением, чем с гневом, но добавил, что это ему совсем не понравилось.

Я поинтересовался почему.

— А что в этом хорошего? «Только для белых». «Только для черных», — сказал он. — Это же дурацкая система. И говорит о том, что у них большие проблемы.

Меня приятно порадовала такая позиция простого необразованного патагонского парня. И я сказал:

— Да, я согласен с вами.

— Я бы скорее остался в Барранкилье, чем в Дурбане, — продолжил Ринальдо. — Хотя Барранкилья — жуткая дыра.

— И это верно, — кивнул я. — Я был в Барранкилье. И мне там совсем не понравилось.

— Еще бы, такой свинарник!

— Я попал туда как раз во время выборов.

— У них еще и выборы бывают? Ха! — воскликнул он. — И зачем они там нужны?

Он презрительно фыркнул, вспоминая Барранкилью. Я глянул на лунный пейзажу него за спиной: холмы, похожие на дюны, приземистые кустарники, слепящее солнце, облака пыли, вздымаемые поездом. Еще там был кондор — кондоры не машут крыльями, когда парят в небе, — круживший далеко на горизонте. Этот житель Патагонии ругал Барранкилью за его медленное гниение, за плесень и насекомых. Здесь гнить было нечему. Все, что умирало, моментально высыхало, а ветер и песок оставляли одни голые кости. Не было ни влаги, ни плесени. Это была чистота пустыни, моментальное разрушение под солнцем и в сухом воздухе — обезвоженная пустота, — окаменелость на поверхности планеты. Лишь немногие существа ухитрились здесь выжить, став при этом практически неуязвимыми.

— Значит, вы повидали мир, — продолжил я. — Но тогда почему вы возвращаетесь домой?

— Потому что уже повидал мир, — ответил он. — И нигде мне не было так хорошо, как здесь. Я собираюсь найти работу: буду строить дома или чинить машины. Либо в Норкуинко, либо в Эскуэле.

— Я еду в Эскуэль, — сказал я.

— Вы бы быстрее добрались на автобусе от Барилоче.

— Но я хотел поехать на «Патагонском экспрессе».

— На старом экспрессе!

Когда поезд остановился в Норкуинко, уже на выходе с чемоданом в руке Ринальдо сказал:

— Королева Англии — вы понимаете, о ком я?

— Королева Елизавета? Да, понимаю.

— Она владеет ранчо как раз возле Эскуэля. Там много скота и очень красиво!

Я провел свой день в этом поезде точно так же, как проводил все свои дни на других поездах в Америке. Я вспоминал всех, кто обидел меня в пути. Я повторял про себя ироничные ответы, которые следовало дать этим людям. Я снова ощущал свою горечь и досаду. Также я вспоминал мелкие победы и крупные поражения. Я представлял себя женатым на другой женщине, и наших с нею детей, и то, как мы развелись. Я сам себя назначил президентом банановой республики и пытался подавить неугомонную оппозицию. Я закончил медицинский институт, завел большую практику и проводил виртуозные операции. Я развлекал огромную аудиторию своими остроумными рассказами, хотя в итоге слава и аплодисменты доставались другим людям. Я скончался, и люди оживленно обсуждали мою кончину. Это был вполне типичный день в поезде.

Я собирался использовать деревушку Лелекуэ как веху на своей карте. Но до Лелекуэ все еще оставался не один час пути. Поезд петлял, лишь изредка попадая на прямые отрезки пути, и часто останавливался: скрежет тормозов, колокол, свисток, лай собак, и мы снова в пути. Я отдавал себе отчет в том, что путешествие подходит к концу, но мысли о том, что через несколько часов, возможно, в сумерках, поезд подойдет к последней станции на моем маршруте, не приносили мне грусти. Я живо представлял себе, как сойду в Эскуэле, как сяду на самолет до Буэнос-Айреса, как вернусь домой. Да, и в аэропорту я возьму такси до дома, невзирая на цену. Меня снедало нетерпение.

Но этот пейзаж учил терпению, осторожности и выдержке. Необходимо было многому научиться, чтобы его увидеть. Беглый взгляд здесь бесполезен. По узкой ленте железной дороги посреди бескрайней пустыни паровоз тянул наш состав с такой натугой, как будто в любой момент его котел грозил взорваться облаком обломков и пара. Или в лучшем случае доползти до вершины очередного холма, скатиться с него в долину и замереть на месте навсегда. Для этого древнего локомотива сама способность двигаться казалась удивительной, и наконец я проникся к нему уважением настолько, что бесконечное кряхтенье и вздохи стали казаться мне полными скрытой энергии.

Однако ни этот дряхлый механизм, ни пейзаж не в силах были занять мое внимание надолго. Я постарался сосредоточиться на Босуэлле, подкрепился яблоками и задремал. Солнце тем временем склонилось к закату: на западе горы стали выше, и оно собиралось спрятаться за ними. Ветер сразу стал намного холоднее. Я уже понимал, что нам не попасть засветло в Эскуэль. Темнота наступила сразу, как это бывает в Патагонии: со скоростью задернутой занавески, принеся с собой ночной холод. Тишину пустыни нарушали только шепот песка и натужное кряхтенье поезда. Перед Эскуэлем мы остановились на крохотном полустанке. Локомотив содрогался у платформы, а над ним небо сияло непривычно яркими голубыми звездами.

Примерно после восьми часов я завидел отблески фонарей. Я присмотрелся в надежде увидеть еще фонари. Не было ни одного. Я подумал, что в этих краях вообще невозможно что-то увидеть, — кроме того, что у тебя под носом. Как выяснилось, у меня под носом был Эскуэль. Я ожидал от него большего: что-то вроде оазиса, более пышные тополя, приветливые вывески баров, шумный ресторан, освещенную церковь с колокольней — что-то, отмечающее наше прибытие. Или хотя бы на худой конец такую же будку, как и на прочих полустанках, как в Якобаччи, несколько лачуг, стаю собак, колокол. Пока я думал, поезд мгновенно опустел.

Я высмотрел мужчину в форменной фуражке и со служебным бейджиком на лацкане. Нет ли здесь отеля?

— В Эскуэле полно отелей, — последовал ответ. — И есть даже хорошие.

Я попросил его назвать такой. Он назвал. Я отправился в хороший отель и принял — поскольку выбора у меня не было — холодную ванну. После чего отправился в ресторан.

— Что вы будете пить? Красное вино?

— Да, — сказал я.

— А что вы будете есть? Стейк?

— Да.

Как обычно. И все же атмосфера здесь показалась мне какой-то иной, напоминавшей салун на Диком Западе, где на уикенд собираются местные жители: их лица выдубили ветер и солнце, они не снимают своих кожаных курток даже в помещении, один из них развалился в кресле с книгой. Официанты лавировали с полными подносами. Я разглядел часы, календарь, групповую фотографию (наверное, местная футбольная команда), изображение какого-то святого.

Я собирался выйти прогуляться и поискать бар. Мышцы стянуло от долгого сидения, и хотелось немного размяться. Но здесь, в удобном кресле, я не заметил, как задремал. Пришлось встряхнуться и попросить счет.

Песок скрипел на зубах и между страниц Босуэлла, когда я лег в постель. Я прочел страницу, собрался стряхнуть с нее песок и заснул.

Я постарался рассчитать время так, чтобы добраться до Эскуэля в Святую субботу и на Пасху встречать там рассвет. Это не был какой-то особенный день, и я проспал. Я встал и вышел из отеля. Было солнечно и ветрено — судя по всему, неизменная погода для этой части Патагонии.

Я отправился на станцию. Состав, доставивший меня в Эскуэль, стоял на боковом пути, и вид у него был такой заброшенный, словно он никогда больше не тронется с места. Однако я был уверен, что он способен пропыхтеть еще сотню лет. Я прошелся мимо него, вдоль улицы с одноэтажными домами, пока на смену им не пришли лачуги в одну комнатку, а дорога не превратилась в пыльную колею. Дальше наблюдался каменистый склон, несколько овец, редкие кусты и пыльные пучки травы. Только при очень внимательном изучении можно было заметить на кустах мелкие бледно-розовые цветочки. Их безжалостно трепал ветер. Я пригнулся, чтобы рассмотреть их в упор. Они дрожали под ветром. И все же они были прелестны. А у меня за спиной лежала бескрайняя пустыня.