Старый патагонский экспресс

Это была железная дорога генерала Рока. Ее недавно взорвали, но такую ветку нетрудно взорвать. Она проложена через провинции Ла-Пампа и Рио-Негро, по безлюдным пастбищам и пустыням, и дальше через Патагонское Большое плато. Не нужно особой конспирации, чтобы заложить бомбу в этой глуши. Здесь террористом может стать любой желающий. Однако проводник в спальном вагоне заверил меня, что беспокоиться не о чем. По какой-то причине террористы предпочитают взрывать товарные составы — возможно, они приносят больший урон, взрывая грузовые вагоны. Но мы ехали в самом обычном пассажирском поезде.

— Успокойтесь, — увещевал проводник, — получайте от поездки удовольствие. А беспокойство предоставьте нам. Это ведь наша работа — беспокоиться.

Это был необычный спальный вагон. Он был очень старый, с деревянными полками и панелями из полированного красного дерева. Еще он был длиннее современных вагонов и в середине имел холл — что-то вроде гостиной в доме, с ломберными столиками и мягкими креслами. В холл вели две двери, и пассажиры, в основном те, что постарше, собирались здесь, чтобы обсудить, какой холодный климат в Патагонии. У меня был билет в вагон первого класса. Я предпочел сидеть у себя в купе, писать о Буэнос-Айресе и Борхесе и сожалеть о том, что не спросил его в духе Босуэлла:

— Почему у лисицы такой лохматый хвост, сэр?

За ужином в тот первый вечер (вино, два салата и изрядный стейк) за мой столик сел человек в военной форме. Это было исключительно на совести официанта — нас было всего шесть клиентов на весь вагон-ресторан, но нас собрали в одном конце у кухни, чтобы официанту было легче нас обслуживать. Военный был очень молод. Я спросил его куда он направляется.

— Комодоро-Ривадавиа, — ответил он. — Жуткое место.

— Стало быть, вы тоже едете в Патагонию.

— У меня нет выбора, — ответил он, потеребив свой мундир. — Я на службе.

— Вам обязательно было это делать?

— У нас все обязаны отслужить один год.

— Могло быть и хуже, — заметил я. — Например, если бы началась война.

— Не война, а проблема с Чили, из-за канала Бигль. И это должно случиться в этом году! Это жуткий год для службы. Того и гляди придется воевать.

— Понимаю. Вы не хотите воевать с чилийцами?

— Я вообще ни с кем не хочу воевать. Я хочу жить в Буэнос-Айресе. Как он вам, понравился, кстати? Красивый, да? И девушки красивые?

— А какая армия у Чили?

— Не очень хорошая, небольшая. А вот кораблей у них много. Линкоры, эсминцы, канонерки — всего хватает. Я не боюсь их армии, но флот меня пугает. А вы куда едете?

— В Эскуэль.

— Зачем? — удивился он.

— Потому что туда идет поезд.

— Но поезд идет и в Барилоче тоже. Вот куда вам стоит поехать. Горы, озера, снег, красивые дома. Это не хуже Швейцарии или Австрии.

— Я уже был и в Швейцарии, и в Австрии.

Снег — это потрясающе.

— Я отправился в Южную Америку, чтобы убраться подальше от снега. Там, откуда я приехал, он лежал слоем в целый метр.

— Я просто хотел сказать, что Эскуэль симпатичный, но очень маленький, а Барилоче — это фантастика.

— Возможно, я прислушаюсь к вашему совету и после Эскуэля побываю в Барилоче.

— Да бросьте вы Эскуэль. Бросьте Патагонию. Это жуткие места. Я же говорю вам, Буэнос-Айрес — вот хорошее место.

Итак, даже здесь, на подъезде к маленькому городку, который я обвел кружком на своей карте в Бостоне, меня пытались отговорить от поездки.

Той ночью я слушал кваканье лягушек, а когда выглядывал из окна, видел мельтешение светлячков. Спал я плохо — из-за вина сделалась бессонница (не потому ли аргентинцы всегда пьют вино, разбавленное водой?), — но был вознагражден огромной круглой луной, плывущей по небу. К утру мне удалось задремать. В итоге я проспал Байя-Бланка — город, который хотел повидать, — и проснулся, только когда поезд въехал на мост через реку Колорадо. Иногда ее называют границей Патагонии, и действительно, мы ничего не увидели на другом берегу. Ничего там нет — как мне объяснили, это являлось главной чертой Патагонии. Но я видел за окном бескрайние травянистые равнины и стада, пасущиеся под безоблачным небом. На протяжении нескольких часов картина оставалась неизменной: трава, стада, небо. И еще здесь было холодно. Городки были маленькие, не более чем группки деревенских домов под плоскими крышами, быстро исчезающие вдалеке.

Миновало одиннадцать часов, когда мы подъехали к городу Кармен-де-Патагонес на северном берегу Рио-Негро. На другом конце моста находилась Виедма. Вот эту реку я бы действительно счел границей между плодородными областями Аргентины и пыльными пустошами Патагонского плато. Хадсон начал свою книгу с описания этой речной долины, и несоответствие названия этой местности напомнило мне ту же закономерность, отмеченную еще в Мексике. «Реку явно по ошибке назвали Кузар-леофю, или Черной рекой на языке аборигенов, — пишет Хадсон, — если только такой эпитет не подразумевает чрезвычайно бурное и опасное течение. На вид она совсем не черная… Вода, проделав свой путь с Анд через целый континент камня и гравия, удивительно прозрачная, с оттенком чистой морской зелени». Мы остановились на северном берегу на станции, притулившейся на высоком речном обрыве. Леди под навесом торговала алыми яблоками — по пять штук. Она напомнила мне леди с благотворительной распродажи где-нибудь на сельской ярмарке в Вермонте: волосы скручены в узел, румяные щеки, коричневый свитер и теплая юбка. Я купил у нее яблок и спросил, не патагонка ли она. Да, ответила она, они выросли в этих местах. А потом добавила:

— Какой приятный денек!

Было солнечно, и ледяной ветер налетал на кроны черных тополей. Мы опаздывали не меньше, чем на час, но я нисколько не расстраивался. На самом деле опоздание было мне на руку: я должен был сойти с этого поезда в Якобаччи совершенно в дурацкое время: час тридцать ночи. Поезд на Эскуэль отходил только в шесть вечера, а значит, мне было совершенно все равно, когда мы доберемся до Якобаччи.

Окрестности Кармен «являют при свете яркого солнца» [65], как писал Чарльз Дарвин, попавший сюда на «Бигле», «довольно живописную картину». Однако он нашел этот город запущенным. «В этих испанских колониях в отличие от наших британских нет никаких основ для роста».

Мы пересекли реку. Хотя она имела в ширину лишь несколько сот метров, но даже опыт, приобретенный в недавнем путешествии по Южной Америке, не притупил остроту произведенного ею эффекта. На дальнем берегу мы попали совершенно в другую страну. Сплошная бурая пустошь, покрытая песком и гравием, без единого клочка тени. За спиной, в Кармен-де-Патагонес, на лугах пасся скот, росли тополя, и трава была зеленой. Но за Виедмой трава исчезла. Лишь колючие кустарники да пыль, и лишь однажды парочка пыльных смерчей поднялась рядом с путями и унеслась за горизонт.

Я сидел в вагоне-ресторане за обедом. Торговец пластиковой посудой, направлявшийся в валлийское поселение в Трелеве, небрежно махнул рукой в сторону окна и заметил:

— Их будет все больше и больше с каждым разом, всю дорогу до Якобаччи.

Поначалу вы могли бы по ошибке принять эту местность за плодородную зону. На горизонте тянулась яркая полоса зелени с купами кустов. Примерно на половине этого расстояния зелень приобретала желтоватый оттенок с отдельными подозрительно бурыми участками. И только вблизи, вдоль железнодорожного полотна, вы могли разглядеть причину такой ошибки: это мелкая листва жалких скудных колючек создавала такой обманчивый зеленый цвет. На самом деле все эти пространства покрывали только бесплодные полуживые колючки. Им каким-то чудом удавалось пустить корни в бурый песок, а кроме них, здесь удерживались одни лишайники да грибы. Даже самая сорная трава не выживала в таких условиях. Птицы держались слишком высоко, чтобы их можно было определить. Насекомые отсутствовали вовсе. И еще здесь ничем не пахло.

А ведь это было только начало Патагонии. И мы все еще не удалились от океана, двигаясь вдоль берегов залива Сан-Матиас. Трудно было поверить, что море где-то здесь, совсем рядом, хотя вскоре после обеда я разглядел клочок синей воды. Сначала его можно было принять за озеро, но он все рос и рос, пока не превратился в Атлантический океан. Земля оставалась такой же бесплодной: соль, попадавшая сюда с приливами, сделала ее еще более непригодной для жизни.