В поисках Великого хана

Фернандо ел с жадностью, потому что при виде всех этих припасов голод, томивший его со вчерашнего дня, вспыхнул с новой силой. Он встал на ноги, снова положив голову своего спутника на мешок. Тогда Лусеро открыла глаза и, увидев двух незнакомых людей, казалось пришла в себя. Ласковым и в то же время властным голосом, привыкшим повелевать, путешественник предложил ей поесть, и она, силясь побороть тошноту, подчинилась ему, словно не могла противиться его требованию.

Пока молодые люди ели, всадник в зеленом кафтане продолжал расспрашивать Фернандо, так как из них двоих он один был в состоянии говорить.

– Это твой братишка?

Сын оруженосца утвердительно кивнул головой, уклончиво отвечая в то же время:

– Для меня во всем мире нет никого дороже. Моего отца убили мавры, и вот мы идем теперь в Кордову, чтобы поступить к кому‑нибудь в услужение.

– Ты старый христианин? – спросил тот опять. И, поскольку вопрос относился к нему одному, юноша горячо ответил:

Старый христианин, благодарение богу. Мое имя Фернандо Куэвас.

– А как зовут твоего брата?

Фернандо задумался на минутку и, вспомнив имя одного из своих андухарских приятелей, ответил:

– Его зовут Перо Сальседо… Но дома мы его всегда зовем Лусеро.

То, что родные братья носили разные фамилии, не вызвало удивления у всадника. В ту пору нередко случалось, что человек выпирал из имен сионх предков то, которое ему казалось более звучным или благородным. Первый полководец своего времени Гонсало Фернандес, которого спустя много лет прозвали в Италии Великим капитаном,[13] сам выбрал свое имя, в то время как его брата звали дон Алонсо де Агилар. Только веком позже Тридентский Собор[14] издал постановление, которое внесло порядок в употребление фамильных имен.

Сеньор помолчал несколько мгновений, опустив голову на грудь. Затем решительно сказал:

– Клянусь богом, вот что я тебе скажу, юноша: если вы ищете хозяина, я готов стать им… Видели вы когда‑нибудь море?

Фернандо покачал головой в знак отрицания и с восторгом добавил, что именно это было самым горячим его желанием. Он и его брат Лусеро мечтали посмотреть новые края, и больше всего им был по нраву хозяин, странствующий по свету.

Кабальеро велел слуге помочь Куэвасу поднять больного и посадить его на вьючного мула. Слуга этот был возчиком из Кордовы; путешественник встретил его в Гранаде и нанял к себе на службу. Ему поручили заботу о юном Лусеро, которого он посадил перед собой на седло. Фернандо же сел на мула позади сеньора, охватив его сзади руками, чтобы удобнее было ехать.

– Ты как будто парень сообразительный и ловкий; это мне нравится.

Так они начали путь, а кабальеро продолжал говорить, словно размышляя вслух:

– В Кордове мы купим какую‑нибудь скотину, которая повезет вас обоих, и так доберемся до моря. А там уж мы сменим наших коней на деревянных.

Наступило долгое молчание, нарушаемое только топотом восьми копыт, бегущих по красноватой пыли и постукивающих иногда о камень.

Фернандо Куэвас, стремясь закрепить свои отношения с этим неведомым благодетелем, за которого он держался, почтительно спросил его:

– Сеньор мой и хозяин, как прикажете называть вашу милость?

Всадник повернулся к нему и взглянул на него улыбаясь, с выражением торжества и гордости в глазах. Он был так переполнен своей радостью, что ему не терпелось похвалиться даже перед этим бродягой, которого он подобрал на дороге:

– В Кордове, куда мы едем, меня знают под разными именами. Для одних я капитан, для других просто маэстре. Многие называли меня человеком в рваном плаще. Теперь королевская чета даровала мне титул дона. Называй меня дон Кристобаль. Когда мы доберемся до моря, ты будешь звать меня иначе,

Глава II

Лекарь Габриэль де Акоста.

Лекарей или врачей в Кордове было много; некоторые из них были евреями, большинство – новыми христианами, как будто искусство врачевания было привилегией этого народа.

Но ни один лекарь не был так знаменит, как Габриэль де Акоста, которого люди попросту называли Доктор, как будто это звание заменяло ему имя.

Габриэль де Акоста был образцом врача. Остальные медики были подобны тусклым планетам, вращающимся вокруг этого солнца учености.

На вид он казался молодым, хотя ему уже давно минуло сорок лет. Это был смуглый человек, довольно полный, с черными глазами и темными волосами, в которых пробивалась первая седина. Осанка его была величественной и горделивой, что еще подчеркивалось свободной, дорогой и всегда темной одеждой, которую он постоянно носил и которая, казалось, внушала особое уважение к этому врачу. Тот факт, что королевская чета, приезжая в Кордову, всегда приглашала его в качестве лекаря, несмотря на то, что при дворе было немало прославленных медиков, еще больше поднял известность и доходы этого мудрого обращенного. Знатные сеньоры и состоятельные купцы приезжали издалека, чтобы обратиться к нему за помощью в случае опасного заболевания, и не скупились на оплату его дальних поездок. Он был очень богат и широко тратил большую часть своих заработков, уверенный, что этот приток денег никогда не иссякнет.

В Кордове у него был просторный, удобный дом, почти дворец, о роскоши которого сплетничали соседи. Один из самых больших залов был полон книг; там было около двух тысяч рукописей и печатных изданий, что для того времени было огромным собранием.

Он много путешествовал и побывал даже в Риме, где посетил дона Родриго Борджа, кардинала Валенсии, который вот‑вот должен был взойти на папский престол,[15] подобно своему покойному дяде, Каликсту III. Доктор Акоста познакомился с ним за много лет до этого, будучи еще юношей, когда кардинал Борджа приехал в Испанию Фердинанда и королевы Исабелы, которые к тому времени уже были обвенчаны, и красную шапку знаменитому дону Педро де Мендосе,[16] королевскому любимцу и советнику.

Многочисленные вещи, которые он хранил на память о путешествии в Италию – ткани, эмали и картины, – украшали другие комнаты его дома.

Кроме того, там имелись разные экзотические предметы с берегов Гвинеи, подарки благодарных мореплавателей, которых он бесплатно лечил: веера из страусовых перьев, львиная шкура, причудливые фигуры идолов из черного или лакированного дерева, два больших слоновых бивня.

Его образ жизни по широте и пышности не уступал убранству его дома. Стол и постель доктора вызывали восхищение у людей, стоявших гораздо выше его на общественной лестнице. Супруга Акосты принимала своих знакомых дам в гостиных, где на полу лежали нарядные мавританские подушки, служившие сиденьями. А кровать доктора с пышными дамасскими тюфяками и перинами, набитыми тончайшим пухом, выглядела весьма величественно.

Эта пышность, откровенно выставляемая напоказ, никого не озлобляла против врача. Те же простолюдины, которые ненавидели евреев за их богатство, а генуэзских, фламандских и немецких купцов – за их огромные барыши, с одобрением относились к роскоши, окружавшей доктора, как будто им самим от нее что‑то перепадало.

Он был всегда щедр на подарки, безвозмездно лечил бедняков, и новсгоду ходили восторженные рассказы о разных случаях исцеления, создававшие ему славу чудотворца.

Уличные ребятишки, которые писали ругательства на фасадах жилищ обращенных, никогда не пачкали словом «марран»[17] белых стен докторского дома. А между тем Габриэль Акоста, несомненно, заслуживал наравне с другими эту кличку, которой клеймили евреев, перешедших в христианство. Он действительно был марраном, поскольку предки его приняли христианство менее ста лет назад, в конце XIV века, в период страшного преследования евреев, чтобы спасти таким образом свою жизнь и состояние. Они приняли фамилию Акоста, подобно другим их единоверцам, живущим в Испании и Португалии, и, сменив религию, продолжали заниматься тем же ремеслом.

В этой семье всегда был какой‑нибудь прославленный врач. Ее члены, еще носившие еврейскую фамилию и жившие при дворах Кастилии, Португалии и Арагона, посвятили себя науке врачевания. Теперь, в XV веке, третье поколение придворных лекарей Акоста продолжало поддерживать семейную славу.