По дикому Курдистану

– Господин, неужели это ты? Слава Богу, что я слышу наконец твой голос! Тебе удалось убежать?

– Я не убежал. Где вы расположились?

– Скачи все прямо и прямо, пока не увидишь костры!

– Веди нас!

– Я не могу, господин.

– А что такое?

– Нас недавно поставили на этот пост, который я не смею покидать раньше, чем меня сменят.

– Кто у вас там командует?

– Все еще раис Далаши.

– Вы выбрали себе и в самом деле крайне смышленого предводителя. Но теперь я здесь, и ты должен повиноваться мне. Посты больше не нужны. Веди же нас!

Постовой взял на плечо свое длинное ружье и зашагал впереди нас. Скоро между деревьями мы увидели лагерный костер: мы прибыли на то же самое место, где у нас вчера было совещание.

– Бей! – вскричали кругом.

Все, возбужденные и радостные, поднялись, чтобы приветствовать бея. Меня тоже окружили со всех сторон и протягивали дружественно руки. Только раис Далаши, бывший руководитель, наблюдал за всем этим издалека, с мрачным выражением лица. Он, видимо, понял, что его власть кончилась. Наконец он все же подошел к нам и протянул бею руку.

– Добро пожаловать! – сказал он. – Ты убежал?

– Нет, меня отпустили.

– Бей, это величайшее чудо из всех, о которых мне довелось слышать.

– Это вовсе не чудо. Я заключил с халдеями мир.

– Ты поступил опрометчиво! Я послал в Гумри, и утром к нам присоединятся сотни бервари.

– Тогда это ты поступаешь опрометчиво. Ты что, не знал, что этот эмир отправлялся в Лизан, чтобы способствовать миру?

– На него напали.

– Но ты же узнал позднее, что это не мелек на него нападал.

– Что ты получишь от халдеев за заключение мира?

– Ничего.

– Ничего? О, бей, ты поступаешь неумно! Они напали на тебя и убили нескольких наших людей. Разве нет больше никакой кровной мести, а также платы за кровь?

Бей смотрел ему в лицо, спокойно улыбаясь; но эта улыбка была устрашающей.

– Ты раис Далаши, не так ли? – спросил он внешне очень дружелюбно.

– Да, – отвечал тот удивленно.

– А меня ты знаешь?

– Почему я не должен тебя знать!

– Тогда скажи мне, кто я!

– Ты бей Гумри.

– Верно! Я хотел только посмотреть, прав ли я, поскольку уж было подумал, что ты потерял память. Как ты думаешь, что делает обычно бей Гумри с тем человеком, который называет его дураком?

– Господин, ты что, хочешь отплатить за мое старание неблагодарностью?

Тут внезапно бей заговорил совершенно другим тоном.

– Червь! – загремел его голос. – Ты хочешь поступить по отношению ко мне так же, как ты поступил по отношению к этому эмиру из Франкистана? Он призвал тебя к порядку, а его рука тебя усмирила. И что, я должен тебя бояться, если даже чужеземец не боится сбросить тебя с лошади! Какую такую услугу ты мне оказал и кто назначил тебя предводителем? Это был я? Я заявлю тебе, что Рух-и-кульян повелел нам заключить мир, и поскольку дух призвал к мягкости по отношению к противнику, то я и тебя прощу. Но не осмеливайся больше выступать против того, что я делаю и как поступаю! Ты тотчас же берешь лошадь, скачешь в Гумри и говоришь бервари, чтобы они спокойно оставались в своих селах и никуда не выезжали. А если ты не подчинишься моей воле, то уже завтра я окажусь с воинами в Далаши, и тогда во всей стране Халь узнают, как сын страшного Абдуссами-бея наказывает раиса, который смеет ему сопротивляться. Убирайся отсюда прочь, ты, турецкий раб!

Глаза бея сверкнули так неистово и его рука протянулась вперед так повелевающе, что раис не противореча взобрался на лошадь и молча ускакал.

Затем бей повернулся к другим:

– Снимите посты и следуйте за нами в Лизан! Там будет пир, устраиваемый нашими друзьями.

Несколько человек поспешили выполнять приказание бея; другие затушили костры, и без малейшего проявления с чьей-либо стороны недовольства или гнева мы уже через десять минут были на дороге, ведущей к Лизану.

Там нашим глазам предстала очень живая сцена. Вокруг были сооружены огромные кучи хвороста для новых костров; многие халдеи были заняты тем, что резали баранов, на земле лежали уже два вола, с них собирались снимать шкуру, потрошить, разрезать на кусочки и поджаривать у костров. Тут же принесли все мельничные жернова Лизана, около них уселись женщины и девочки, меля зерна в муку, чтобы потом из этой муки приготовить большие хлебные лепешки.

Сначала бывшие враги тихо здоровались и перемешивались друг с другом, еще очень осторожно и недоверчиво, но уже спустя полчаса завязались дружеские связи, повсюду раздавались веселые голоса, восхваляющие пещерного духа, который превратил горе и войну в радость и веселье.

Мы, всеми уважаемые почтенные люди (я говорю об этом, естественно, с невероятной гордостью), сидели в доме мелека, на первом этаже, чтобы, пируя, обсудить события последних дней. При этом присутствовал и мой бравый Халеф, с видимым удовлетворением принимая мое публичное признание его верности и его мужественного поведения. Только под утро я отправился с моими друзьями в верхние помещения дома, чтобы урвать несколько часиков сна.

Проснувшись, я услышал внизу знакомый голос раиса Шурда. Я заторопился вниз, он дружелюбно приветствовал меня. Он принес мне оружие и все остальное, что было у меня отнято; все было на своем месте, не пропало ни малейшей вещицы, и при этом раис мне сказал, что он готов дать мне любое удовлетворение, какое я от него только потребую. Естественно, я решительно отказался от этого.

Перед домом лежали вповалку, группами, смешавшись друг с другом, курды и халдеи. Они еще мирно спали.

Тут краем глаза я заметил две женские фигуры, медленно приближавшиеся снизу. Я присмотрелся и узнал Ингджу, идущую вместе с милой Маданой. Старая женщина и на самом деле роскошно приоделась, что я смог заметить поблизости. На голове была лишь шляпка, состоявшая из одного сплошного края, бесконечно широкого. На самом верху ее, над зияющим круглым отверстием, был привязан огромный пучок петушиных перьев. Взамен туфель на ноги были намотаны две тряпки, – к сожалению, их первоначальный цвет угадать было невозможно. Бедра обвивал пестрый коврик, который заменял юбку и удерживался кушаком, – при других обстоятельствах я принял бы его за старое кухонное полотенце. Верхняя часть тела была укутана в какую-то вещь, найти которой название затруднился бы и самый известный знаток одежды. Между неизвестным предметом туалета и ковриком была видна рубашка, но, о сладкая моя Мадара, из чего же она сделана – из льна или из кожи для подметок? Разве не хватает в Забе воды, милая спасительница эмира из Германистана?

Совершенно иной представлялась мне Ингджа. Ее густые вьющиеся волосы свисали двумя косами на спину; на темени кокетливо был укреплен маленький, сложенный красный платочек; белоснежные широкие женские шаровары доходили до самых сапожек; верхнюю часть тела до талии прикрывала голубая, с желтой шнуровкой курточка а-ля башибузук, а сверху она надела тонкую синюю хлопчатобумажную одежду широкого покроя.

Подойдя ближе, она заметила меня, и тонкие черты ее загорелого лица стали еще темнее. Моя Мадана, однако, тут же направилась ко мне семимильными шагами, сложила руки на груди и сделала такой глубокий поклон, что ее острые бедра почти выскочили вверх над горизонтально лежащей спиной.

– Доброе утро, господин! – поздоровалась она. – Ты хотел нас сегодня видеть, и вот мы тут!

По-военному коротко я отвечал:

– Добро пожаловать, входите вместе со мной в дом! Пускай мои друзья познакомятся с женщинами, которым я обязан своим спасением.

– Господин, – сказала Ингджа, – ты послал к нам гонца, мы благодарим тебя, потому что на самом деле тревожились.

– Ты уже видела своего отца?

– Нет. Он не был еще в Шурде.

– Твой отец уже здесь. Заходите.

Перед дверью мы наткнулись на раиса, который только что хотел покинуть дом. Его лицо вытянулось, когда он увидел дочь, тем не менее он спросил ее по-дружески: