Если парни всего мира...

В кабинет без стука входит сестра — молоденькая брюнетка.

— Опять эта, что помешалась на радио. Не хочет уходить, обязательно ей нужно с тобой поговорить.

Мерсье, улыбаясь, оглядывает ее. Под белым халатом легко угадываются пышные формы.

Он встает и идет к двери. Проходя мимо сестры, не может отказать себе в удовольствии ущипнуть ее. Она улыбается и молча прижимается к нему.

— А какая она из себя, эта помешанная?

— Да так, ничего, — отвечает она машинально. Но тут же, спохватившись, возмущается: — А тебе-то что?

— Просто так спрашиваю.

— Изменять мне в другом месте еще куда ни шло, но здесь, в больнице, под самым моим носом! Это уж слишком!

Оба смеются. Мерсье обнимает ее, пытается поцеловать, но она отстраняется, показывая на открытую дверь:

— Осторожно!

Лоретта дожидается в коридоре. При виде доктора на ее бледном лице расцветает улыбка, и она бросается навстречу Мерсье.

— Это вы, Ги?

Он не узнает ее. Лоретта напоминает: Жуан ле Пен, лето сорок второго года... Оба приехали туда с веселой компанией друзей. Она была очень дружна с его родственниками, Жаком и Колеттой.

Теперь Мерсье вспоминает. Как же, прелестная белокурая девушка, в которую он был тогда влюблен. Все его товарищи ухаживали за ней. Однажды она обратилась к нему за медицинским советом. Расстегнула корсаж, чтобы он выслушал ее. А он, приложив ухо к ее плечу, так смутился, что стал заикаться и чуть не ошибся в диагнозе. Она все такая же высокая, белокурая, изящная, и, наверно, у нее те же изумительные формы, но прежнего блеска уже нет. «Стройная увядающая лилия», — думает Мерсье. Она улыбается ему, он отвечает на ее улыбку. Зубы у Лоретты немного пожелтели, и он невольно отметил это — года через три она, пожалуй, совсем постареет. И, не удержавшись, он спрашивает:

— Что с вами стало, Лоретта?

Неумолимый разоблачитель, стрелка гониометра привела полицейскую машину к деревне, где живет Доменико д'Анжелантонио. Машина останавливается у большого железобетонного дома. Ипполито и его люди выскакивают из нее и взбегают по ступенькам крыльца. Позвонив у первых попавшихся дверей и расспросив швейцара, они без колебаний направляются к квартире «доктора». На громкий, нетерпеливый звонок комиссара выходит Доменико. Облаченный в длинный халат, наподобие старинного плаща, он держится с большим достоинством. Ипполито грубо вталкивает его в комнату, полицейские входят следом.

После первых же вопросов д'Анжелантонио воздевает руки к небу и, полный благородного возмущения, защищается.

Откуда у него может быть радиоприемник? Зачем он ему нужен? К сожалению, он, Доменико, не располагает средствами для подобных расходов. Если бы он мог позволить себе такую роскошь, разве он жил бы так? Комиссар сам может убедиться, как скромно обставлена его квартира, в каком плачевном состоянии вся его мебель.

Ипполито перебивает.

— Дон Доменико, — говорит он, — вы единственный образованный человек в этой деревне. Тут кругом малограмотные. Я их всех знаю. Только вы способны обращаться с радиоприемником.

Образованный, еще бы! Полицейский задел слабую струнку «доктора». Но сбить его не удается, напротив — он чувствует себя как нельзя более уверенно. Он взывает к чувству солидарности комиссара: люди, достигшие определенного уровня, всегда могут договориться друг с другом. У кого же еще ему искать сочувствия, как не у тех, кто так же, как и он, получил образование? Стоит Доменико разойтись, — и его уже не остановишь. Он рассказывает о своем детстве, о безмятежной юности в лоне почтенной семьи. Вся округа знала и уважала его отца, потомственного дворянина. У Доменико сохранилась одна семейная реликвия, с которой он не расстается, несмотря на все превратности судьбы. Он хранит полученный по наследству перстень, с выгравированным на нем фамильным гербом. И Доменико тычет полицейскому в нос свое кольцо. Комиссар начинает терять терпение, но д'Анжелантонио неистощим. Он пускается в воспоминания о своих занятиях в неаполитанском университете. Он проучился всего один год на юридическом факультете, что, однако, не помешало ему присвоить себе звание доктора. Дон Доменико с пафосом перечисляет все свои несчастья: одна война, две войны, фашисты, немцы, американцы. Послушать «доктора» — все удары судьбы были направлены единственно против него; он настоящий мученик. Доменико повествует о всех своих делах; не упуская ни малейших подробностей, перечисляет злоключения, выпавшие на его долю, достает из ящика стола папки с бумагами, потрясает документами, как боевыми знаменами.

Потеряв всякую надежду заставить его умолкнуть, Ипполито приказывает начать обыск. Полицейские только того и ждали. Мстя за вынужденное ожидание, они в мгновение ока буквально переворачивают все вверх дном, превращая комнату в настоящее поле битвы. Но ничего не находят.

— Что там за дверью?

При этом святотатственном вопросе дон Доменико взмахивает руками, в точности воспроизводя жест святого Амбруаза, преграждающего водруженным варварам вход в тот самый храм, который носит теперь имя мученика.

— Там спальня моей дочери.

Ипполито не смущается ни жестом Доменико, ни его тоном.

— Пусть оденется и выйдет.

Воинственный пыл Доменико заметно спадает:

— Вы шутите, господин комиссар. Ведь она девушка!

Подобный довод ничуть не смущает полицейского.

— Пусть выходит, иначе я сам отворю дверь!

Он стучится в спальню Кармелы и объявляет:

— Полиция. Выходите, мадмуазель. Даю вам пять минут. А не выйдете, мы сами войдем.

Дон Доменико хватает комиссара за пуговицу.

— Если у вас есть дочь, умоляю вас...

— Нет у меня дочери. Я холостяк.

Дон Доменико разводит руками:

— Воля ваша. Исполняйте ваш долг. Я уступаю. Dura lex, sed lex [1]. — Он сам открывает дверь и включает свет. Взорам всех предстает лежащая на постели Кармела — она великолепно изображает внезапно разбуженную девушку.

— Кто эти люди?

— Полиция. Я же вам сказал. Мы выйдем на минуту, а вы пока вставайте и одевайтесь.

Громадная, накрытая до самого пола кровать тотчас же привлекает внимание комиссара.

Дон Доменико пускает в ход последнюю уловку:

— Сударь, я сделал все, что в моих силах, чтобы вам угодить, но то, что вы требуете сейчас, задевает девичье целомудрие и честь семьи.

— Я сказал: на пять минут мы выйдем.

В первый раз дон Доменико решается на открытый бунт:

— Делайте что, хотите. Кармела не встанет. — И обращаясь к дочери: — Не смей вставать.

Приказание излишне. Кармела уже перестала разыгрывать роль целомудренной девицы.

— А я и не встану. Если угодно, стаскивайте меня с постели силой, — объявляет она.

Комиссар колеблется. Такое упорство только усиливает его подозрения. Но все же Кармела — девушка, и он задумывается, как бы ему обшарить кровать Кармелы, не выходя слишком далеко за рамки приличия.

В последний раз он предлагает:

— Прошу вас, встаньте, пожалуйста.

— Как, в присутствии стольких мужчин, — вопит отец, — никогда!

— Ну, раз вы отказываетесь...

Ипполито делает знак полицейским; сам берется за край тюфяка. Вчетвером они приподнимают его и вместе с Кармелой опускают на пол. Когда тюфяк касается пола, слышен отчетливый лязг железа. Звук идет из-под простынь. Под тюфяком вместо матраса в прямоугольной раме кровати — полный набор радиоаппаратуры и шлем с наушниками.

— Как будто все на месте, — отмечает комиссар, — не хватает только антенны.

Он смотрит на Кармелу. Минуту она колеблется, потом просовывает руку под одеяло и молча протягивает полицейскому антенну. При этом она приподнимается, упругая грудь четко обрисовывается под узкой ночной рубашкой. Взгляды мужчин тотчас обращаются в ее сторону.

— Одевайтесь и следуйте за нами, — говорит Ипполито отцу Кармелы.