Лифт (СИ)

— Ах, злодей! Полное изменение сценария. Ведь, это он её, Аниту, прикладом по глазу!

Мейчику дали дорогу. Его высокая, красивая фигура во флотской форме ярко вырисовывалась в самом центре шлюпки, в фокусе аппарата, как с удовольствием заметил Каррихамец. На палубе визжали две ушибленные героем-любовником девочки. Дону Пабло не пришло и в голову чем-нибудь помочь им. Он энергично вертел. Шлюпку спустили. К сожалению, этот важнейший момент не мог быть зафиксирован до конца, потому что перила шканцев и самый настил, на котором стоял режиссер, обвалились куда-то вниз, и он, торчмя головою, полетел не то в волны, не то в трюм и, больно ударившись о что-то твёрдое, потерял сознание.

Он был подобран командою катера, спасшего всех пассажиров, с переломленною рукою.

— Диво, что вы ещё так дёшево отделались! — говорил ему доктор в лиссабонской больнице. — Ведь, вы упали с трёхсаженной высоты!

— А аппарат? — со стоном воскликнул раненый.

— Целёхонек. Успокойтесь. Он, кажется, беспокоит вас больше, чем ваши голова и рука. Да вот и ваш оператор. Он постоянно заходил к вам, всё ждал, когда вы очнётесь.

Старик Матиас прихрамывал, но имел самый бодрый вид — и торжественно произнёс, вытаскивая объёмистый пакет:

— Сеньор! Все фильмы вышли великолепно!

III

Старый, опытный директор-распорядитель «Кастильского Кино», дон Ромуальдо Гнейпера, сидел со всею дирекциею в тёмном зале и, нахмурившись, смотрел на фильмы, которые демонстрировались на экране доном Каррихамецом и Матиасом. Режиссёр, с гордостью начавший эту демонстрацию беспримерных фильм, вглядывался в его лицо всё с большею тревогою.

— Мы обсудим, — сухо сказал ему директор.

И всё правление акционерной компании «Кастильского Кино» проследовало в роскошный кабинет, за дверями которого героические операторы остались, как подсудимые, ожидающие своего приговора.

— Я думаю, господа, что здесь не может быть двух мнений, и мы все будем единогласны, — произнёс дон Гнейпера, — эти фильмы никуда не годятся!

Раньше всего, конечно, совершенно невозможна их идея. В кино, как в мелодраме доброго, старого времени, публика любит возвышенность человеческого духа, всё, что характеризует человека с его идеальной стороны. Публика любит благородство, подвиги самоотвержения. А тут мужчины во время кораблекрушения ведут себя какими-то зверями. Это отвратительно.

И ещё, заметьте, матросы. Злодеем в кино может быть банкир, как и было написано автором, но никак не весь морской экипаж, состоящий из доброго испанского народа. Ни один испанец не может выпустить подобной фильмы.

— Да, это не патриотично, — согласился один из членов правления.

— И не демократично, — добавил другой.

Третий молчал и лишь сосредоточенно сосал свою сигару. Дон Гнейпера продолжал:

— Это не патриотично, не демократично и не художественно. И вот именно с художественной стороны фильма не удовлетворяет самой снисходительной критики. Видели ли вы, господа, на фильме, снятой снизу, этих двух пассажиров на переднем плане? Ведь их рвёт. Рвёт самым невозможным образом.

Судно гибло. Поднялись вопли. «Герой» с револьвером в руках прокладывал

себе путь…

— Качка…

— Может быть, сделать купюру?

— Невозможно! В это время происходит главная сцена! Герой, бьющий свою невесту по глазу прикладом револьвера. Помилуйте, какая же публика стерпит подобную мерзость?

— Я нахожу, что дети вообще ревут с самыми противными и неестественными гримасами, — заметил один из членов правления. — Они не вызывают ни малейшей симпатии. Прямо комическое впечатление.

Тут третий вынул сигару изо рта.

— Как неестественными? Можно сказать всё, кроме этого. Господа, разве вы забыли, что фильмы с натуры? Ведь это — мировая сенсация!

— Никакой сенсации, — холодно ответил дон Гнейпера.

Но третий спросил:

— А правда?

— Какая правда? Кино, как театр, условность, а не правда. Так на экране не плачут, так на экране не дерутся и не терпят крушения. Падать надо эстетично, а не так, как эти девчонки, и драться, не разбивая друг другу физиономий, — особенно женщинам.

— Я предлагаю, всё же, — сказал третий член правления, — по крайней мере назначить сверхурочные награды режиссеру и оператору, свертевшим их с опасностью жизни.

— К этому мы все присоединимся, — ответил второй. — Но фильмы следует уничтожить — и выполнить вновь.

— Я предложил бы, — сказал дон Гнейпера, — всё же использовать для рекламы создавшееся положение. То есть выполнить новые фильмы с полным соблюдением морали и художественности так, чтобы матросы пускали детей и женщин в шлюпку, лейтенант вёл себя героем, а банкир подлецом, — и затем эту новую съёмку объявить снятою с натуры во время кораблекрушения нашими героическими операторами.

Это предложение было принято единогласно.

Лифт

— Нюра, опомнись!

— А вот посидишь за решёткою, так сам опомнишься!

— Нюра, ведь ты губишь меня самым бессмысленным образом!

— И не думаю. Едем со мною, и я буду тебе по-прежнему самой верной и преданной женой. Но другой я тебя не уступлю! Не уступлю никогда!

Портреты Линкольна и Вильсона слушали со стены, не понимая этот резкий диалог, происходивший на чистейшем русском языке на третьем этаже нью-йоркского небоскрёба, в кабинете его владельца, того самого ротмистра Варецкого, которому судьба улыбнулась так, что это вызвало зависть всей эмиграции. Ведь Вадим Николаевич Варецкий ещё три месяца назад был чернорабочим. Но неисповедимы превратности эмигрантской судьбы. Катастрофа в копях, стоившая жизни сорока его товарищам, привела его в больницу, где за спасёнными ухаживала дочь хозяина этих копий, миллиардера Виллиамса Броттера. Интеллигентный красивый офицер, превосходно владевший английским языком, воспламенил сердце американской мисс. С его стороны брак был не по любви, да и мудрено было увлечься лошадиной физиономией и костлявыми формами дочери стального короля. Но для изголодавшегося эмигранта это было неожиданно свалившимся, громадным счастьем. Свадебную мессу служил сам монсеньор Перелли, эмиссар святейшего отца (Броттеры были правовернейшими и набожными католиками). На бракосочетании присутствовал весь Нью-Йорк, то есть та небольшая кучка, которую стальной король считал в Нью-Йорке за людей в соответствии с их капиталом и влиянием. На другой же день после роскошного бала для Варецкого началась жизнь далеко не праздная, но, впрочем, привольная: ему было поручено управление несколькими заводами тестя. Получивший утончённое воспитание русский аристократ мог блистать в любом обществе, а его деловая смётка и трудоспособность быстро завоевали ему уважение новой среды во главе с самим мистером Броттером. Тот в нём души не чаял, а о жене нечего и говорить. Шла идиллия медового месяца… Но тут-то и появилось чёрное, таившее в себе не грозу, а целый смерч облачко. Варецкий совсем позабыл про одну незначительную деталь: у него есть русская жена.

Когда он был ранен весною 1920 года при защите Перекопа, его вынесла из боя поручик полка Надежда Туркина. Благодарность за спасение жизни довершила остальное, и 15 июня 1920 года в церкви села Никитовки, в Крыму, Варецкий обвенчался с той, приезд которой теперь поверг его не только в смущение, но и в страх.

Совместная жизнь их была недолга, как недолго было Крымское сидение. В Болгарии, после эвакуации, в мирной, томительно скучной и нищенской беженской жизни скоро выяснилось, что они не пара. Дочь крестьянина, Надежда Васильевна не обладала ни образованием, ни какими-либо женскими чарами, могущими удержать избалованного Варецкого, и ему скоро наскучила её простая красота; раздражали её большие, грубые, красные руки, те самые руки, что спасли ему жизнь. Варецкий попросту бросил жену. Решив попытать счастья в далёкой Америке, он устроился в команду отходившего из Варны парохода. Но когда он приехал, то митрополит Платон, на покровительство которого он надеялся и благодаря которому достал визу, оказался смещённым. Никакой помощи не оказали Варецкому и прежние петербургские знакомые, тщетно он обивал их пороги. Страшно нуждаясь, был и статистом в маленьком театрике и, наконец, даже обрадовался месту рабочего в копях Броттера, где можно было надеяться на постоянный заработок. Затем — чудесная метаморфоза его судьбы. И вдруг как снег на голову появилась первая жена!