Лифт (СИ)

— Я вам всё сказал. Что мне делать?

Захаров точно прочёл приговор.

— Я не вижу выхода из вашего положения. И вы сами во многом виноваты.

Песчанников криво усмехнулся и стал надевать пальто.

Суду, однако, не суждено было состояться. Накануне его, председателю беженского комитета пришло письмо от митрополита Варсонофия. Он писал, что, напутствуя некую умирающую, узнал о невинности профессора Песчанникова, что добавить что-либо ему не позволяет тайна исповеди, но что он свидетельствует о том по долгу священства.

Из уважения к владыке дело было прекращено.

Страшная ночь 

Генерал Забалуйский стоял перед супругами Иешичами, подобострастно показывавшими ему его будущее жилище, и старался с ними объясниться при помощи переделывания русских слов на сербский лад. Генералу казалось, что так выходит понятнее.

— Какая же это соба? Не лепа соба. Слишком мала.

Жена Иешича замотала головой и показала генералу на пальцах, что он один и что одному не надо большой комнаты. Он показал, однако, на пальцах сто динаров. Это вызвало новое энергичное метание голов уже обоих супругов; они показывали на пальцах двести. Генерал рассердился.

— К чёрту! Дерёте, как с мёртвого! Дорого! Скупо! Скупо! Не лепа соба; свинска особа!

Такой протест, сопровождаемый движением к двери, возымел своё действие. На руке Иешича из двух вытянутых пальцев один сложился пополам.

Ну, это куда ещё ни шло. Итак — полтораста… не понимаете? Сто пятьдесят! Да, да, хорошо. Добре. Так я сейчас привезу вещи. Только вы поставьте мне здесь чашку для умывания на табуретку и кровать, конечно, кровать. разумеете? кровать!

Супруги закивали головами, и генерал, передав им полтораста динаров, успокоенный отправился в общежитие перевозить свой скудный багаж.

Оставшись одни, супруги задумались и начали совещаться.

— Кровать… конечно, русскому нужна кровать. Но откуда её взять, когда её нет? Сами спим на полу — всё роздали жильцам.

 К чорту! Дерете как с мертвого. Свинская особа!

— Потому что ты слишком жадная. Зачем было пускать ещё третьего квартиранта? Жили хорошо… была и гостиная, и детская, а теперь жмёмся в каком-то углу, у плиты, — недовольно говорил Иешич.

— А полтораста динаров? Да за эту комнату прежде никто бы и тридцати не дал. Ведь это всё равно, что урожай. Такого русского нашествия мы больше всю жизнь не дождёмся!

— Пусть, но как же теперь быть с кроватью? Купить, что ли?

— Ты с ума сошёл!

— А ты скоро есть перестанешь от скупости. Как же быть? Не может же генерал спать на полу?

— Зачем на полу? Тащи сюда наш рояль!

— Что ты? Он никогда не согласится!

— Не надо ничего ему говорить. Мы отвинтим ножки и укроем тюфяком и одеялом. Будет очень мягко и хорошо.

— А Лизины уроки музыки?

— Потом, потом, когда русские разъедутся! А пока надо добывать деньги. Ну, что ты на меня уставился? Торопись, пока он не вернулся.

Когда генерал приехал с вещами, уже смеркалось. Комната тускло была освещена огарком. Он недовольно поморщился.

— Как здесь темно, уныло! А это что за кровать? Даже без ножек; совсем гроб какой-то!

Иешич старался скрасить недостатки комнаты обилием улыбок. Генерал смягчился, подумав, что хотя хозяева-то любезные, не то что в других местах. На кровати было две больших подушки; стёганное большое одеяло свешивалось до полу. Было устроено и всё для умывания и очищен платяной шкаф. Генерал посмотрел на часы: уж десятый час. Он благосклонным жестом простился с хозяевами.

— Теперь спать. Фу, однако, ложе-то жестковатое. Эх, то ли ещё в походах приходилось переносить!

Он проворно разделся и улёгся под одеяло. В соседней комнате пищали дети, что-то говорили жильцы. Под этот гомон генерал стал засыпать. Постепенно водворилась тишина.

Генерал повернулся на другой бок. И среди тишины до его уха достиг мелодичный жалобный стон. Он сделал движение. Стон повторился.

— Что такое?

Генерал зажёг свечку. Струны рояля продолжали нежно, негромко гудеть от некоторых его движений. Не подозревая о существовании рояля, он не мог себе объяснить, откуда исходит этот жалобный, странный, такой близкий звук?

— Это здесь, в моей комнате. Кошка, что ли? Нет, совсем не похоже на кошку. Кис-кис…

Он встал и со свечёю осмотрел все углы, заглянул под стол. Большая чёрная тень его танцовала на стене. Так как он встал, звук прекратился. Успокоенный, он лёг опять и задул свечу.

— Просто мне показалось.

И опять явственно, протяжно пронёсся тот же необъяснимый звук.

— Да что же это? Нервы шалят?.. Измучился я за последнее время.

Стон повторился. Забалуйский судорожно схватился за коробку со спичками. Там их было только две. Первая сломалась в его дрожащих руках; вторая зажглась, на мгновение озарила мрачную комнату и погасла. Нельзя сказать, чтобы у генерала были слабые нервы. Он хладнокровно смотрел в былое, невозвратное время своего величия, и на экзекуции, производившиеся его карательными экспедициями, и на раненых, корчащихся в пороховом дыму. В его генерал-губернаторство на юге в 1920 г. обыватели, проходя мимо его дома, опасливо переходили на другую сторону. Генерал с одинаковой суровостью лишал жизни врагов внешних и внутренних и рисковал собственною жизнью. Это было его ремеслом, вошло в привычку. Генерала было трудно смутить. Но нет ничего страшнее необъяснимого. Он лихорадочно вглядывался в темноту и висевшее полотенце уже, казалось ему, принимало человеческие формы, гримасничало… И жалобно мелодично повторялся всё тот же звук.

— Довольно… Это, очевидно, галлюцинация. Лягу с головой под одеяло, не буду слушать!

Но здесь произошло чудо; когда генерал укрылся под одеяло, звук вдруг стал гораздо явственней, под самым его ухом. Не помня себя от захватившего его тупого, животного ужаса, Забалуйский засунул голову под обе полушки. И тогда звук стал совсем близок и громок.

— Ну, теперь ясно, что это галлюцинация. Я сошёл с ума!

Генерал сидел на постели бледный с волосами прилипшими ко лбу…

Эта страшная истина представилась генералу вне сомнений. Он вспомнил всё пережитое, свою нервность за последние месяцы… Не оттого ли он был на юге так излишне жесток. Не повлияло ли и Абрау Дюрсо, тогда истреблявшееся каждую ночь? Как он не замечал, что окружающие начали странно к нему относиться? Что ж теперь? Горячечная рубашка. психиатрическая больница. А звук всё повторялся.

— Да замолчи же ты, проклятый; замолчи! Он в иступлении бросил в пространство обоими подушками. Одна попала в оконное стекло.

Вошедшие утром хозяева застали генерала сидящим на постели, бледного, с волосами, прилипшими к покрытому холодным потом лбу. Он уже не сомневался в своём помешательстве…в погибшей жизни.

И когда после оживленной обоюдной мимики, он при свете дня внимательно взглянул на своё ложе, то, к ужасу обоих хозяев, схватил Иешича за ворот.

— Свински! Чёрт телячий!

Более энергично ругаться он не мог. В его лексиконе были только кулинарные слова, которыми он поневоле заменял ругательные.

— Я из тебя пахованну котлету сделаю!

Такой гнев его там, на далёкой родине, поверг бы в трепет весь город.

Однако Иешич остался твёрд, помня, что полтораста динаров уже получены, и униженно объяснял, что не может предложить его превосходительству другой кровати. Поступиться такими деньгами бывший генерал-губернатор не мог — и вот отчего спит уже третью неделю на рояле, продолжающем мелодично стонать от каждого его движения.