Сочинения в двух томах. том 1

На террасе было совсем темно. Обернувшись, Мандаринша не могла различить говорившего. Сама она на фоне молочного неба казалась темным призраком. Морской ветер раздувал венецианскую шаль с длинной бахромой, в которую она была закутана.

Голос продолжал:

— Вам не холодно?

На этот раз Мандаринша узнала Лоеака де Виллена.

— Нет, мне не холодно, — сказала она. — Где же вы?

Он сделал два шага вперед; внезапно он обхватил молодую женщину и поцеловал ее в висок.

— Что такое? — спросила она, захваченная врасплох. — Вы убеждены в том, что не ошиблись?

Она смеялась и не отбивалась. Он медлил оторвать свои губы от душистых волос:

— Я выражаю свое восхищение, как умею, — сказал он. — Вы пропели ваш сонет, как настоящая фея!

Он не отпускал ее. Она наконец обернулась к нему и быстро коснулась устами его настойчивых губ. Потом она заметила, освобождаясь из его объятий:

— Хватит восхищения за один сонет. Не растреплите меня… Войдем в дом.

Он крепко прижал к себе ее опершийся на его руку локоть…

Да, это был четвертый четверг Селии. Мандаринша оказалась хорошим пророком: новый «день» привился и его хорошо посещали. Л’Эстисак, Рабеф и Сент-Эльм не пропустили ни разу. Лоеака де Виллена привели сюда, и он тоже стал ходить. Было заявлено о новых посетителях. Рабеф обещал в ближайшем будущем привести троих совсем исключительных гостей, гостей, которые никогда нигде не бывали и которых не видала у себя ни одна хозяйка, — тех самых, кого Доре указала Селии у Маргассу 24 декабря, тех трех офицеров, про которых так много болтали, рассказывали столько необычайного и таинственного: Китайца, Мадагаскарца и Суданца!..

Что касается Доре, то она посещала четверги на вилле Шишурль так же, как и Мандаринша: с их основания.

Собирались часов в десять. Начинали с того, что гуляли по саду, куря папиросы, по двое, как полагается, незаконными четами. Потом Рыжка, обтесавшаяся мало-помалу и почти чистая в своем кружевном фартучке, подавала в гостиной чай, сервировавшийся с каждой неделей все более изящно. К вышитым салфеткам и ложечкам накладного серебра прибавились постепенно японские чашки, фаянсовые вазочки из Валлори, в которых стояли лилии, скатерть Ренессанс. А в тот день, когда Лоеак, проигравший Сент-Эльму пари, принес на улицу Сент-Роз корзину Асти, это Асти распили из венецианских бокалов.

— Черт возьми! — сказал в этот день Л’Эстисак. — У вас хороший вкус, детка!..

Селия страшно покраснела и скромно возразила:

— Наша милая Мандаринша откопала этот хрусталь у торговца китайщиной.

Мандаринша, однако, разъяснила все:

— Я откопала его, совершенно верно. Но кто как не вы сказали, что вам хочется угощать нас вином Лоеака не из таких бокалов, какие имеются у всех.

Когда чай бывал выпит, пирожные съедены, а венецианские бокалы пусты, кто-нибудь садился за рояль, в то время как Мандаринша, быстро поддававшаяся известному «недомоганию» курильщиков, слишком долго лишенных снадобья, уже раскладывала за ширмой свою циновку и распаковывала походную курильню, умещавшуюся в одной только коробке. Сент-Эльм не без пышности называл эту черную лакированную коробку саркофагом. Потом серые клубы дыма начинали виться над створками ширмы; и в те мгновения, когда музыка прекращалась, курильщица немного хриплым голосом бормотала стихи, которые она читала на редкость правильно. Лоеак в это время обычно ложился на циновку близ Мандаринши и смотрел, как ее, похожие на изогнутый лук, губы шевелились, гармонично произнося гармоничные слова.

Так протекали часы.

…Когда Мандаринша и Лоеак вошли в гостиную, туда только что был внесен поднос с чаем. Селия, девица искушенная в этом деле, старалась угодить своим гостям.

Лоеак похвалил ее:

— Просто невероятно, дорогой друг! Можно подумать, что вся ваша юность прошла в том, что вы подносили полные чашки, сахар, вино и пряники почтенным старичкам, посещавшим вашу матушку.

Он шутил по своему обычаю: ни одна черточка его лица не улыбалась. Тем не менее уже то, что он шутил, значило очень и очень много. Л’Эстисак бросил на него через стол изумленный взгляд. Селия же, казалось, не поняла; она вовсе не смеялась, а слегка покраснела и отвернулась.

Рабеф, наблюдавший за ней, подошел к ней:

— Прошу вас, детка, второе издание, пожалуйста!

Она поспешила вернуться к чайнику и сахарнице, а врач последовал за ней, протягивая свою пустую чашку.

— Как вам жарко! — сказал он вполголоса.

Его взгляд не отрывался от ее пылавших щек.

— О! — сказала она. Это удивительно… Не знаю, что со мной только что произошло.

Он прошептал так тихо, что она не услышала:

— А я, быть может, знаю.

Потом он прибавил, погромче:

— Ваши царапины почти незаметны.

Она снова покраснела. На ее матовой коже малейшие впечатления отражались алым цветом.

— Нет! Они еще заметны, к сожалению!

— Почему «к сожалению»? Они вовсе не так некрасивы, эти… едва заметные царапины. Пять или шесть слабеньких полосок, напоминающих черточки, проведенные белой пастелью.

Она покачала головой:

— Но они так смешны… Когда я подумаю, что я дралась, как торговка. Я, Селия, которая так хорошо разливает чай?!

И на этот раз она рассмеялась.

Л’Эстисак сел за рояль.

— Доре, вы споете, моя дорогая?

Маркиза любила заставить просить себя:

— Но я ровно ничего не знаю. И я говорила вам это уже не раз!

— А эти ноты?.. Я вижу на этажерке все ваши любимые оперы.

— Да, — сказала Селия, — я нарочно побывала вчера у торговца нотами. Прошу вас, Доре: большую арию из «Луизы»!

— Я так сильно простужена.

Герцог уже перелистывал клавир…

— Попробуйте спеть это.

Он взял аккорд и проиграл мелодию правой рукой:

— Узнали? — Темница, из «Афродиты».

— Слишком трудно! Мне этого ни за что не спеть.

Селия снова вмешалась:

— Если вы споете, я обещаю вам сюрприз!

— Начнем… — и Л’Эстисак заиграл аккомпанемент. В то время как за ширмой развернутая циновка Мандаринши тихонько поскрипывала на ковре.

Доре кончила петь.

Последнюю ноту сопровождали шумные аплодисменты. Лоеак, Сент-Эльм и Рабеф хлопали в ладоши, а курильщица, не менее восторженная или любезная, колотила концом своей трубки из слоновой кости о лакированное дерево подноса.

Доре извинялась с приличным случаю смущением. Но лукавый Л’Эстисак оборвал ее скромничание:

— Кстати, дорогой друг, когда вы дебютируете?

И маркиза сразу попалась на удочку.

Сказать правду, в Тулоне все знали, что Доре с осени уже искала ангажемента в провинцию, который дал бы ей возможность опередить официальную дату, слишком отдаленную для ее нетерпения.

— Мне следовало бы много серьезнее заняться всем этим, — закончила она. — А не сидеть здесь, где никто не станет искать меня. Но покинуть Тулон в разгар зимнего сезона!..

Все молча слушали ее. И все стали думать о своих проектах на ближайшее будущее. Сент-Эльм первый прервал молчание:

— Покинуть Тулон в разгар зимнего сезона! Разумеется, это невесело. Тем не менее…

Кто-то спросил его:

— Вы назначены к отплытию?

— Да, к сожалению. Мое имя стоит третьим в списке назначенных в колонии. Не пройдет и месяца, как я буду уже за морем.

Сент-Эльм повернулся к ширме, откуда раздалось легкое шипение трубок Мандаринши:

— И оттуда я буду присылать вам шелка, червленое серебро!.. Только вместо пышного Тонкина я, быть может, буду назначен в какую-нибудь пустынную Сенегалию или в болотистый Судан.

Рабеф, забившийся в кресло в стороне от других, внезапно вмешался в разговор.

— Ба! — сказал он. — Судан, Сенегал или Тонкин — для меня это все одно. По мне, только бы я был далеко отсюда…

— Далеко? — переспросил Л’Эстисак. — Но ведь вы и приехали издалека, как мне кажется!