За час до рассвета

Появилась замешкавшаяся Настя: в одной руке — четверть самогонки, в другой — тарелка с огурцами.

Полицай выбрал огурец, понюхал, сунул в рот. Задвигались мощные челюсти, послышался смачный хруст.

— Харч важнющий!.. Налей-ка, хозяюшка, напитка ангельского.

Хлопнув стакан, подобрел:

— Эй, ведерник, к печке ступай, подальше от двери — с собой заберу. Там получше моего разберутся. Василий, садись. С утра маковой росинки во рту не было.

Семен все еще никак не мог придумать, что же предпринять. Если полицай заберет Максима Максимовича, оттуда он не выйдет. А что сделать, как поступить? Единственный выход — прихлопнуть полицая… Одному без шума трудно, а Василий и Настя не пойдут на убийство, они не подозревают, что задержан подпольщик. Положение казалось безвыходным. Пока решил тянуть время. Подсел к полицаю, налил в стаканы самогонки.

— Давайте выпьем за нашего ангела-хранителя, за моего личного благодетеля, Сысоя Карповича.

Василий и Настя дружно поддержали. Все выпили. Как только стаканы опустели, Семен снова наполнил их:

— С одним углом хата не строится. Поехали!

Сысой Карпович не успел как следует прожевать огурец, а у неугомонного Семена новый тост готов:

— Известно, господь бог троицу любит!.. Ощетинились!

Польщенный всеобщим вниманием, полицай впал в философию:

— Человек я свойский и в жизни везучий. Правда, университетов, как Максим Горький, не кончал. Образовался сам по себе. Значит, бог умом не обидел. Хозяюшка ухмыляется, не верит. Это у нее от необразованности, академика Дарвина не читала.

Отпив из миски огуречного рассола, он продолжал:

— Эх, Настюшка, какая же ты темная. Ничего-то ты не знаешь. Да уж ладно, разъясню: тот академик, значит, Дарвин, всех превзошел, потому — голова! Глаза нам, дуракам, открыл. Как бы объяснить не по-ученому… Отчего Адольф Гитлер всякие там Франции, Польши, Люксембурга и прочие великие державы одолел? Кто ответит?.. И ты, Василий, молчишь? Не знаешь?.. А чахоточного я и не спрашиваю — не по уму. Я сам узнал от начальства, сейчас разъясню: наш фюрер завоевал Европу потому, что он всех сильней. В мире побеждает сильнейший. В общем, борьба с существованием. Непонятно? Опять поясню. Скажем, у тебя, Василий, — лошадь, ты на санях едешь, тебе хорошо, а я иду пешком. Вразумели? Встречаю Василия. Прошусь: «Подвези, мил человек». Он не перечит: «Садись!» А что дальше? У меня пистолет, а у Василия — сопля. Я — бац его, труп — в канаву, вожжи — в руки, а сам смекаю: «Хрен кого в сани посажу». Вразумели?.. Опять непонятно? А, кажись, чего проще. Слабый полезай на сковородку, а сильный огонь раздувай. Жрать-то надо, иначе ноги протянешь. Почему вы меня угощаете? Потому что сила на моей стороне. — Он потряс пистолетом. — Вот она, борьба с существованием! Эх, раньше бы мне такую машинку, я бы не позволил себя обижать.

— Разве ж только вас обижали! — чтобы поддержать разговор, сказала Настя.

— А тебе тоже досталось? — оживился полицай.

— Еще как. Батька на Керпели мельницу держал, шесть батраков кормил. Прямо с Кубани в Соловки поперли, говорили, в кого-то из обреза стрелял. Потом в этом проклятом хуторе поселили, не прописывали в городе. Я вся перед вами.

— И мне нечего скрывать! — хохотнул полицай. — Пять лет за коммерцию отсидел. Уж такой я уродился: не по мне за сохой ходить.

Подсовывая полный стакан Сысою Карповичу, Семен поддакивал:

— На то и родились. Пей, гуляй, однова живем! Вот я хотел учиться, а поразмыслил: зачем? Конец один — могила. Что выпито — то наше, остальное — прах. Судьба — злодейка, жизнь — копейка… И пить будем, и гулять будем!..

Максим Максимович сидел на сундуке, локтями уперся в колени, склонил голову на ладони. Ругая себя, что так нелепо влип, дивился легкомыслию Семена Метелина. Угораздило ж его поселиться у дочери кулака, да и друг дома у них — гнусавый и глупый полицай. И сейчас непонятно, что с ним: ведь самогон хлещет не хуже этого Сысоя…

Потом, внимательно присмотревшись, Максим Максимович догадался, что Семен тянет время, пытается споить полицая. Но что это даст? Максим Максимович готовился к любой неожиданности.

А Семен не унимался.

— Хата четыре угла имеет. — И затопал ногами, припевая: — Выпьем там, выпьем тут, на том свете не дадут…

Четверть — сосуд вместительный, но и она показала донышко. Осушив последнюю каплю, Семен предложил:

— У соседки свежак, пошли!

— Айда, — обрадовался полицай, — а Василий вот это чучело покараулит, — и указал на Максима Максимовича.

— Непорядок, — возразил Семен, — хозяйское добро вылакали и его же вон! Идти, так всем вместе, а то не резон.

Раскачиваясь на ватных ногах, полицай тупо соображал, как ему поступить с арестованным.

— Может, его связать?

— Да на что он вам сдался, поганый старикашка. Пните в зад, пусть улепетывает со своими манатками, — предложил Семен. — Ведь вам нужен Метелин… Десять тысяч марок.

Лицо Сысоя Карповича разгладилось:

— Десять тысяч, надо же!.. Ты прав, за такого хрыча ничего не дадут. — Полицай отрывисто хохотнул и по-бычьи уставился на Максима Максимовича. — Ишь ты гордый какой: «Осторожней на поворотах!» Вот я документики твои оставлю, узнаешь, как там на поворотах. Первый же патруль сцапает… А там и… порядок. Вон отсюда, чучело гороховое!.. В случае чего, со дна морского тебя достану.

С помощью Насти Максим Максимович собрал свои вещи и, не торопясь, вышел из дому.

— У нашего Сысоя Карповича ума — палата! — воскликнул Семен. — И надо ж такое придумать: вроде бы и отпустил человека, а на самом-то деле арестовал… Эх! А смерть придет, помирать будем…

Поздно вечером, когда вернулись от соседки, оставив там спать опьяневшего Сысоя Карповича, Метелин спросил Василия:

— А что за ересь Настя об отце молола? Ее отец действительно был кулаком?

— Точно, в двадцатипятитысячника стрелял.

— И ничего не точно, — донесся голос Насти.

Она, видимо, ждала их, лежала на кровати одетая. Сейчас же поднялась, чуть выдвинула фитиль лампы — и в хате стало светлее.

— Легче всего сказать: стрелял. А видел кто?.. Я сама казню себя. Все думаю, думаю, а права ли — кто определит? Девчонкой тогда еще была. Набегаюсь, бывало, только до подушки — и уснула. А тут надо же — никак сон не идет. Смотрю — отец поднялся. Надел кожух, валенки. Встал на колени перед иконой, закрестился: «Прости, господи, за общество грех приму». Топором вскрыл половицу, вынул обрез, ушел… А утром по дороге в школу страшную новость узнала: ранен организатор колхоза, прибывший к нам из города. В окно в него стреляли. Меня будто кипятком ошпарили. Прямо — к учительнице… Все ей, как на духу.. Конечно, отца арестовали. Нас раскулачили, в ссылку отправили.

— А тебя?.. Что ж, учительница не вступилась?

— Почему — вступилась… Да разве оторвешь дочь от отца с матерью.

— А он узнал?

— Что вы?! Прибил бы. Ох и лютый был человек!

В эту ночь в доме Насти долго не спали…

А по заснеженной степи, преодолевая встречный ветер, брел с сундучком Максим Максимович. Он досадовал и на себя, и на Метелина. Теперь надо вновь менять документы. А без них и в город не явишься. «Ну, да ничего, надежных людей немало, — успокаивал он себя. — Но кто же все-таки помогает нашей авиации?..»

Максим Максимович терялся в догадках.

ИСПОВЕДЬ РУЖИ

Зима стояла суровая. С осени ударили лютые морозы. Воробьи замерзали на лету. На улицах горбатыми сугробами затвердел снег. Казалось, что сама природа позвала сюда, в теплые края, сибирские метели и вьюги на гибель врагу.

Кутаясь в старенький пуховый платок, Ирина шла по пустынным улицам. Рядом с ней с мешком за плечами держался Сашко. У развалин санатория они огляделись: ни сзади, ни спереди никого не было. Взяв у брата мешок, Ирина быстро скрылась в проломе стены. Ежик сделал крюк, вернулся домой.

Ирина весь день готовилась к встрече с Ружей. Запасалась хирургическими инструментами, лекарствами. И много думала. Что за человек эта Ружа, для какой цели ей понадобился хирург. Мысли о возможном предательстве ей даже не приходили в голову.