Под крылом ангела-хранителя. Покаяние (СИ)

По Пасолу и Ваху

2 июля. Понедельник.

05.15. Комары, дождливая морось извели меня. Ночь показалась нескончаемо долгой. Беспрестанно смотрел на часы, ожидая рассвета, но стрелки не спешили бежать по циферблату. Лишь немного забрезжила на востоке лилово–розовая полоска, высветив поверхность реки, как терпению моему тотчас пришёл конец. Отвязался от затонувшего у берега отжившего своё тополя и, поёживаясь от утренней прохлады, оттолкнулся от него веслом. Воздух сырой, влагой пропитаны кусты тальника, шиповника, трава на кочках, набухшая одежда, доски настила. Кутаюсь в дождевик, шевелиться не хочется, но желание поскорее убраться с этого гиблого места, заставляет подналечь на вёсла.

12.30. Солнце так и не пробилось сквозь пелену однообразно–серых облаков. Мутная акварель неба не располагает к плаванию. Вижу на берегу старый проржавевший буксир, крытый досками, приспособленный рыбаками и охотниками под зимовьё. Ни минуты не раздумывая, решаю подойти к нему, переждать непогоду под его неказистым навесом. И вовремя: дождь припустил сильнее, и скоро с крыши моего прибежища потекли ручьи. А внутри железного корпуса бывшего речного труженика сухо. Здесь оказались и дрова. Я быстро растопил печку–буржуйку и радости моей не было предела. Натянул шнур и развесил для просушки одежду. Сварил суп, кашу и черничный кисель. Постирал носки. Вымыл голову горячей водой. В кубрике буксира оказались просторные нары, застеленные соломой. После обеда, закончив дела, я с огромным удовольствием растянулся на жёсткой постели, укрывшись спальным мешком. После бессонной ночи у топляка, отдых в тепле и на сухих досках показался мне блаженством. Убаюканный свистящим ветром и дверью буксира, стонавшей на петлях, я быстро заснул и спал так сладко и крепко, как не спят в пятизвёздочном отеле.

Проснулся вечером. В щели иллюминаторов с разбитыми стёклами, прикрытых кусками фанеры, светили скупые лучи бледного солнца. Тёплый ветерок доносил благоуханье цветущего шиповника.

По ржавому трапу я взошёл на мостик буксира, соображая, каким образом эта речная махина оказалась на суше. Наводнение? Плавкран? Капитан сбился с курса и заехал на мель?

За громадой буксира зелёный луг с белыми пятнами ландышей. Согласно христианской легенде, слёзы Богоматери, пролитые на Святой Крест, обратились в ландыш. Convallaria majalis — ландыш майский, национальный цветок Финляндии, милый символ влюблённых. Карл Линней назвал его Lily of the valley — лилия долин.

От железного пристанища узкая тропа с отпечатками рубчатых подошв спускается к озеру с камышовыми краями. Лодка–обласок, чуть заметная среди бархатно–шоколадных коконов рогоза, дожидается неизвестного хозяина. На тихой глади озера белеют кувшинки–нимфеи. В их плавающих круглых листьях плещутся утки. Под густо цветущим кустом шиповника на моховой кочке, поджав одну ногу и вытянув шею, замерла цапля. Оставляя в ряске после себя борозду, плывёт ондатра. На вершине сухого тополя суетливо стрекочет сорока. И парящий высоко коршун зорко наблюдает за всем происходящим на земле. В этом будничном мнообразии природы и заключается ее простая красота, которая сама по себе есть правда жизни.

Звук моторки отвлёк меня от созерцания дивной картины: рядом с «Диком» качалась дюралевая «казанка». Двое мужчин, погромыхивая вёслами, вышли из неё, поднялись навстречу мне. Поздоровались. Старший руку для знакомства подал:

— Базанов, Александр Александрович. А это мой сын Денис, рыбачим в здешних краях. Куда путь держите?

— Сам не знаю… — пожал я плечами. — Так, плыву и плыву… В Никуда.

Мой неопределённый ответ обескуражил отца:

— Как это — в Никуда?! Где–то же должен быть конец?

— Конец приходит всему… Но где он, одному Богу ведомо.

— Так–то оно так… Ну, что ж, счастливого плавания! Ветра попутного и тихой воды! Принеси, сынка, парочку стерлядей! Да покрупнее выбери!

Денис послушно сходил к моторке и вернулся с парой больших стерлядей.

— Вот, держите на ушицу! До свидания. Бог даст, свидимся ещё. Будете в Александровском, заходите на Пролетарскую, четыре. Будем рады.

Моторка взревела мощным «Меркурием», и понеслась по протоке. Провожая благодарным взглядом отца и сына, я окрестил их тремя перстами и прочитал слова короткой молитвы:

— Спаси, Господи, раб твоих добрейшего Александра Базанова и его смиренного сына Дениса и всех православных христиан, и даруй им здравие душевное и телесное.

К ночи погода установилась. Небо прояснилось. Открылись луна и звёзды. Тишина и полный покой овладели рекой и её окрестностями. Лишь попискивания куличков нарушали этот чудный мир, в котором нет места лжи и предательству, хамству и лицемерию, рвачеству и подлости, зависти, жадности и ещё многим другим неизлечимым порокам–недугам. Хорошо отдохнувший в кубрике речного судна, обречённого ржаветь на берегу, я решился на плавание в ночь. И до утра шёл сначала Верхним, а после раздвоения протоки — Нижним Утазом, который местные рыбаки называют река Быстрая. Непонятно, из каких соображений: течение здесь очень медленное, мне всю ночь пришлось работать вёслами до боли в плечах и локтях.

На воде полно мусора: плыть мешают доски с гвоздями, палки, тряпки, бутылки, пучки травы, валежник и всякий другой хлам.

Будь моя воля, протоку Нижний Утаз я бы переименовал в Унитаз. Она идёт вровень с низкими берегами и часто, как бы решив вернуться обратно, делает крутые повороты. Над рекой, склонясь к самой воде, дремлют ивы.

Насчёт погоды я тоже просчитался. Под утро мелко закропил, а потом всё сильнее пошёл дождь. Скоро он превратился в ливень. Я опять промок и продрог.

Одиночество плавания в диком безмолвии реки под шелест дождя нисколько не тяготили меня. Напротив, чувство отрешённости от мирской суеты, ощущение близости с природой, слияния с ней вызывали несказанную радость, будоражили тело и душу, вызывая прилив сил и энергии, желание махать вёслами.

Но и здесь, в этом безлюдном пространстве, где на таёжных гривах не увидишь дымков, поднимающихся над стоянками охотников и рыбаков, заслышишь вдруг отдалённый гул мотора и к плоту неожиданно подрулит катер.

Так случилось и в то хмурое июльское утро.

Лодка с мотором «Судзуки» и двумя мужчинами в дождевиках пристала к борту «Дика». В ней оказались ещё два рыбака: авиатехники из Александровского аэропорта отец и сын Ивановы, Владимир Александрович и Сергей Владимирович. Душевные люди. Угостили самогонкой.

— Своя, доморощенная, — наливая в чашечку от термоса, приговаривал старший Иванов. — Булочку съешь, своя, домашняя. Младший Иванов грушу подаёт:

— Закуси, дядь Ген…

Чуть не насильно запихнули мне в ведро стерлядку.

— Куда их мне? — упираюсь. — Вчера Базановы уже дали две рыбины…

— А, Базановы… Нормальные мужики…

— Да у вас тут на реке плохих нет…

— Не скажи! Вот дойдёшь до Стрежевого — узнаешь. Вахтовики там, приезжие. Рвачи, хапуги. За деньгой понаехали, пообгадили берега рек, тайгу. Им на всё наплевать. Не своё, ведь, не жалко. Рыбкой не угостят и стакан не нальют за «просто так». Да, ладно, сам узнаешь, как повидаешься с ними. Счастливо, Григорьич! Ждём в гости! Запомни: Крылова, двадцать восемь!

В предутренних сумерках я не заметил слияния Нижнего Утаза с Обью: вода, повсюду вода. Был уже пасмурный полдень, когда толкающий баржу буксир дал понять, что иду правым берегом Оби. Справа потянулись высокие трубы, многоэтажные здания, опоры ЛЭП, телевышки — приметы Стрежевого — города нефтяников и газовиков. Через луг, залитый наводнением, я по мелководью добрался до моста через реку Пасол и, образно говоря, бросил якорь на пологом берегу. Три свадебные процессии приехали фотографироваться на мост. Посмотрев в бинокль на женихов и невест, я поставил палатку и начал готовиться ко сну: трудная ночь, проведённая на вёслах, давала о себе знать. Расстелив спальник, я плюхнулся на него и заснул безмятежным сном праведника. Приятно засыпать, сознавая, что никому ничего не должен, никому ничем не обязан, не совершил деяние, за которое жёг бы стыд и колотилось бы от страха сердце. Не пребываю в расстроенных чувствах по милости Божьей. Мой верный страж и заступник святой Ангел–хранитель незримо отводит от меня всякие напастья, избавляет от лукавств сатаны. Под белым крылом его легко на сердце и спокойно в душе, тепло и уютно. И прежде, чем сомкнулись глаза, прочитал я молитву: