Под крылом ангела-хранителя. Покаяние (СИ)

— Аната ва фунэ Орудзоникидзэ–мару–дэ ирассяимасита ка. Со дэс нэ, — спросил дотошный продавец, не желая смириться с тем, что покупатель не нашёл в его магазине нужную вещь. («Вы судном Орджоникидзе прибыли? Не так ли?».)

— Хай, со дэс. (Да, так), — смущённо ответил я.

— Сумимасэн, о-намаэ ва нан то оссяимас ка, — ощерился зубатой улыбкой японец. (Извините, как ваша фамилия?).

Чтобы поскорее отвязаться, назвал фамилию. Японец что–то начирикал в блокноте, и я поспешил убраться. Да не тут–то было! Вечером в порт прикатила «Тоёта». Из неё вылез всё тот же назойливый японец с красивой коробкой в руках. Как назло, я оказался вахтенным матросом у трапа.

— Ком бан ва! (Добрый вечер!), — поприветствовал он меня как старого знакомого. — Гусаитенко–сан! Корэ ва аната–но моно дэс. Кайтэ кудасай! Поджалиста! (Господин Гусаченко. Это ваша вещь. Покупайте!). И профессионально–привычным жестом раскрыл коробку:

— Доодзо! Тотэмо уцукусий моно дэс! Кайтэ кудасай! Ватаситачи ва коно моно-о росиадзин–ни ооку симасита. Гусаитенко–сан! Аната–но канэ ва кудасай…(Пожалуйста! Очень красивая вещь! Покупайте. Мы таких вещей для русских много сделали. Ваши деньги, господин Гусаченко…).

Японец развернул свитер перед моими изумлёнными глазами. Белоснежный свитер, пара голубых оленей скачут на груди. И снежинки–звёздочки серебрятся над ними. Супер–свитер. Загляденье! Глаз не оторвать. Показаться в таком в «Золотом роге» — все умрут от зависти. Шикарный свитер, с отворотом. Лёгкий, тёплый, из настоящего пуха, с лавсановой ниткой для прочности. Не носить, а повесить в каюте на переборку вместо картины и любоваться. Вот какой свитер привёз японец. Одна беда: чем платить?

— Моно ва амари ёросий дэс… Сицурэй дэс га, каимасэн, — ответил я, с сожалением возвращая свитер японцу. (Вещь слишком хорошая… Простите, но купить не могу). — Канэ-о … (деньги). В волнении я забыл как сказать «не имею» и заменил словом «не мочь, не в состоянии». Канэ-о дэкимасен…(деньги не в состоянии). В доказательство я вывернул пустые карманы.

Когда до японца дошёл смысл сказанного, его узкие глаза стали шире, улыбка с корявыми зубами сползла с лица.

— Гусаитенко–сан! Ваша капитана такаку кау. (Дорого платить) Вы заказывай… Мы делай. Не карашо. Оченна не карашо. Наша вызывай полиция.

Мимо старпом проходил. Всё сразу понял. По–японски немного говорил.

— Не надо полицию. О-канэ ва каимасё. (Деньги заплатим), — успокоил он японца. — Орудзоникидзе–мару–ни ёку ирассяимасита. (Добро пожаловать на судно «Орджоникидзе»).

Там из сейфа капитана Асатиани во избежание международного скандала, нужная сумма йен переложилась в портмоне настойчивого продавца, а я неожиданно для себя стал обладателем дорогого свитера. Покупатели — судовые барыги тотчас пристали: «Продай!», но я не уступил, решил рассчитаться своими силами.

Всё лето потом работал за этот свитер.

А японцы, им что? У русских мода на такие свитера? Нет проблем! На компьютере оленей нарисовали, на электронном станке–автомате нитки пуховые зарядили: одну белую, другую синию. К вечеру в магазине кипы таких свитеров лежали. Да наши барыги не успели ими затариться. Утром «Г. Орджоникидзе» отдал концы и проливом Цугару ушёл в Находку.

Следующей зимой во время ноябрьских праздников я слетал в гости в Иркутск к другу Петру Молчанову, студенту–заочнику юридического факультета. Вдвоём мы посетили в Улан — Удэ нашего товарища–подводника Гену Терёшкина, работавшего на заводе, после чего на «АН‑24» вылетели к родителям Петра в село Сахули на берегу знаменитой реки Баргузин. Сходили в тайгу, побелковали. Его отец — участник Великой Отечественной войны Пётр Николаевич и мать Наталья Аббакумовна радушно встретили меня и проводили, снабдив деньгами на обратную дорогу.

Последнюю практику перед защитой диплома я вновь плавал на тх «Григорий Орджоникидзе», сожалея о том недалёком времени, когда придётся расстаться с полюбившимся мне судном.

Пусть вас не коробит слово «плавал». Те, кто любит говорить: «Плавает дерьмо, а моряки ходят», лишь повторяют эту избитую поговорку, сами чаще всего видели море с берега, либо, рисуясь, выставляют себя этакими просоленными морскими волками. Откройте любую книгу с мемуарами известного флотоводца и вы найдёте в ней достаточно фраз типа: «Когда я плавал на крейсерах…». Именно, плавал, скажет истинный моряк, имея в виду работу, службу. Но нельзя сказать: «Мы уплыли в Токио». Или: «Завтра поплывём в промысловую путину». Правильно говорить: «Мы ходили в Йокогаму». «Мы уходим в путину на промысел». «Мы пойдём ловить сайру у Шикотана». «Я пойду на этом судне в Австралию с заходом в Сингапур». Так что, повторяю: я плавал матросом на «Орджоникидзе» и на этом судне ходил из Находки в Хакодате, из Йокогамы в Гонконг и другие порты.

И ещё несведущие люди часто называют гражданское судно кораблём, что тоже в корне неверно. Кораблём может называться лишь то плавсредство, на котором имеется вооружение и поднят военно–морской флаг. Любое другое — это судно.

В Сангарском проливе, кишащем лодками, застрахованные рыбацкие шхуны, старые калоши, норовили подставить свои борта, чтобы получить страховки за свои хламиды. Требовалось очень чётко выполнять команды капитана, чтобы избежать столкновения. После удачного прохода пролива капитан Шалва Григорьевич пожал мне руку со словами:

— Держи краба, моряк!

Да, в то лето я уверенно держал курс. И, надо полагать, неплохой рулевой из меня получился бы, но учёба в ДВГУ подошла к концу. Весной я получил диплом об окончании восточного отделения этого престижного учебного заведения. Несмотря на мою хорошую языковую подготовку, лучшие места при распределении на работу получили «блатные» — дети высокопоставленных особ. Они ушли в консульства, в КГБ, переводчиками–референтами на международную выставку «Экспо», в торгпредство. На практике мои однокашники, имевшие «волосатую руку», не плавали матросами, а толкались в японских театрах, в синтоистских и буддийских храмах, в музеях и библиотеках, в торговых представительствах. Виктора Совастеева, как самого прилежного, оставили в университете преподавать на японской кафедре. Вовка Глущенко ушёл в турагенство.

Меня направили в Дальневосточный научный центр младшим научным сотрудником ворошить на пыльных полках подшивки японских газет и журналов, потрёпанных книг и брошюр, заниматься их переводами за грошовую зарплату, без какой–либо надежды на получение квартиры.

Возможно, я написал бы несколько научных статей и даже защитил бы кандидатскую диссертацию на их основе, перебиваясь с хлеба на квас в комнатушке общежития ДВНЦ. Возможно… Но не о такой стезе я мечтал, дённо и нощно заучивая десятки «кандзи» — иероглифов, слов и выражений. И мог ли я после ходовой рубки лайнера, с которой видел необъятный простор, сидеть в библиотечном складе, рыться в словарях и справочниках? Что мог видеть я там, глядя на мир через замочную скважину?

Судить о сложных и глубоких научных проблемах, событиях и явлениях жизни, исходя только из своих собственных ограниченных представлений о мире то же самое, что смотреть на безграничное небо сквозь игольное ушко. Японцы на этот счёт говорят так: «Ёси–но дзуй–кара тэн нодзоку» — «Смотреть на небо через трубку тростника».

Но лучше всего положение младшего научного сотрудника, сидящего в книжном подвале ДВНЦ, определяла японская пословица: «И-но нака–но каэру тайкай-о сирадзу» — «Сидящая внутри колодца лягушка не знает о большом море».

Я не захотел сравниться с лягушкой, сидящей в колодце, и снова ушёл в море. На этот раз электриком китобойного судна «Робкий» флотилии «Слава», о которой в советское время был снят замечательный фильм–оперетта «Белая акация». Я мечтал быть похожим на альбатроса, и стоя на верхушке мачты, раскинуть руки–крылья и парить над пенными волнами, лететь навстречу штормовой буре. Неодолимая с детства страсть вновь гнала меня искать приключения на свою беспокойную голову.

Тетрадь шестая. Китобойная одиссея