Подлипка течет в океан

Старший брат сделал одиннадцать дуплянок, одну дуплянку смастерил младший. Сколько дуплянок сделали они вместе? «Фу! — презрительно усмехнулся Тим. — Тут и считать нечего. Пустяки! Одиннадцать плюс одна- конечно, двенадцать». Они и уложили в сани все двенадцать дуплянок. И Андрей сказал:

— Ну, поехали.

Взял Орлика под уздцы и вывел за ворота. Тим уже сидел в санях и, как заправский возница, держал в руках вожжи. Дорога была твердая, накатанная до масляного блеска, и сани скользили по ней весело и легко. Белка убегала далеко вперед, останавливалась и поджидала их, но как только они приближались, Белка, словно играя в догоняшки, такого задавала стрекача, только хвост мелькал.

Доехали до реки, а там и до леса рукой подать. Но в лесу им делать сейчас нечего, они свернули на другую, не очень торную дорогу, в раскатах и выбоинах, и поехали вдоль реки. Берег Подлипки, по которому они ехали, был пологий и чуточку однообразный. Снег по-над берегом будто специально был кем-то уложен ровными гребнями, рифленый, как шиферная крыша: бугорок-выемка, бугорок-выемка, вверх-вниз…

Андрей соскочил с саней и прошелся по снегу, как по асфальту, такой он был смерзшийся и затвердевший. Даже след на нем не оставался.

— Хорош! — сказал Андрей. — По такому насту куда хочешь можно идти. Пока не оттаяло, управимся.

Солнце поднялось над лесом, и снег так и сиял, вспыхивал то в одном, то в другом месте, смотреть на него стало невозможно, слепило глаза. Начали попадаться деревья, тополя и ветлы, все больше и больше их встречалось, и росли они у самой воды… Правда, воды сейчас не было, река текла подо льдом, но это только до тепла. Тим знал: вот солнышко пригреет как следует, и река вскроется, лед растает, тогда и деревья окажутся близко от воды. А пока кругом снег да лед, правильно сказал Андрей: в любую сторону можно идти, хоть по снегу, хоть по самой реке…

Проехали еще немного, и Андрей остановил Орлика.

— Вот это осокорь! Отличное дерево. Как ты находишь? — спросил он.

Тим оценивающе снизу вверх окинул взглядом огромное раскидистое дерево и согласно кивнул.

Ничего себе, славное деревце. Прочно стоит оно на отлогом берегу, ствол, пожалуй, и вдвоем не обхватить — такой он толстый, могучий, надежно закованный в темновато-коричневую броню коры.

Топором такой не возьмешь, зубья пилы запросто, наверно, можно обломать. Нижние сучья, широко раскинувшиеся по сторонам, каждое само по себе — целое дерево, потому что от них, от этих сучьев, отходили еще другие сучья, а от тех, других, множество поменьше и потоньше, но таких же сильных, гибких и, видать, живучих… Вот это дерево! Богатырское. Тим так и сказал:

— Большое дерево. Давай поставим на нем мою дуплянку.

— Правильно, — согласился Андрей. — Я так же думаю. И от поселка недалеко, и место приметное. Большой осокорь. Будешь чаще ходить смотреть…

Андрей ухватился за нижний сук, подтянулся, как на турнике, и — гоп! — не успел Тим глазом моргнуть, как брат оказался верхом на этом толстенном суку.

— Подавай, — сказал он и, чуть свесившись, подхватил из рук Тима дуплянку. Тим стоял внизу и смотрел, как он там ловко и быстро закреплял ее между сучьями. Две минуты — и все готово. Андрей соскочил на землю и, встав рядом с Тимом, улыбнулся:

— Есть начало! Вот и заживет в твоем доме счастливое семейство гоголей.

— А скоро они прилетят? — спросил Тим, глядя прямо в лицо Андрею. Это для того, чтобы Андрей тоже видел его лицо и мог понять, о чем он говорит.

— Месяца через полтора прилетят, — сказал Андрей. Он совсем глухой, хоть изо всей мочи кричи — не услышит. Но по губам понимает, о чем его спрашивают. Просто удивительно, как это ему удается. Иногда Тим так, для опыта, зажмет себе уши и велит дружку своему Леньке-второгоднику (так его все в школе называют, потому что Ленька прошлую зиму долго болел и остался в третьем классе на второй год), и вот Тим зажмет уши и велит Леньке что-нибудь говорить, а сам прямо глаз не сводит с его лица. Ленька усиленно шевелит губами, старательно выговаривая слова, но Тим ничего не может понять и сердится: «Ты, поди, и вовсе ничего не говоришь?..» И удивляется еще больше способности брата по малейшему движению губ и выражению лица угадывать слова, понимать разговор. Тим спросил однажды, как это ему удается, и Андрей сказал, что это вполне естественно: вот взять, например, слепых, так у них очень развиты слух и чутье, и они, ничего не видя, тем не менее, прекрасно ориентируются, ходят, куда им надо, и никогда не собьются с пути, знают все переулки и перекрестки. А он, Андрей, хорошо видит и вполне может понять, о чем с ним говорят, правда, иные слова приходится повторять дважды, а то и трижды, но это не так уж важно, в общем-то, Андрей все отлично понимает… Оглох он несколько лет назад, когда работал далеко на Севере. Однажды его захватила в тайге пурга, и он чуть не погиб… И хоть случилось несчастье — Андрей перестал слышать, но несчастным он вовсе не кажется, потому что и работа у него интересная, и работает он с утра до ночи, столько у него всяких дел, недаром считается он лучшим охотоведом в крае, о нем писали даже в газетах, фотографию печатали, на которой Андрей был снят вместе с Белкой на берегу Подлипки… И учительница, Вера Николаевна, наверно, уже раз двадцать за зиму, если не больше, говорила Тиму: «У тебя прекрасный брат, тебе нельзя его подводить». Как будто он и без нее не знает, какой у него брат, а подводить подавно не собирается…

— Месяца через полтора явятся гости, — сказал Андрей. — В конце апреля или в начале мая. Смотря какая будет нынче весна: ранняя или поздняя.

— Откуда же им знать, ранняя весна или поздняя? — удивился Тим.

— Сорока телеграмму пошлет… — засмеялся Андрей. И серьезно добавил: — Они все знают, они, брат, умный народ, птицы. Знают, когда нужно прилетать, когда улетать. Помнишь, осенью мы видели с тобой на озере, как они готовились к отлету, силы накапливали?

— Гоголи?

— Не только гоголи. Уток там всяких было много: свиязи, трескунки, широконоски…

— А почему их трескунками назвали? — спросил Тим.

— Голос у них трескучий, особенно у селезня. Трек, трек! А широконоска, будто ангиной переболела, совсем охрипла: кр-уок, у-ок, кр-руок!

Тим улыбнулся, глядя на брата. Здорово он умеет подражать птицам. Если не знать, что это он, так и поверить можно — птицы кричат, трескунки или широконоски.

Часам к двенадцати управились, поставили последнюю дуплянку и поехали обратно. Солнце поднялось высоко и начало пригревать. Снег подтаял, размяк и шуршал под полозьями саней. Тим лежал на мягком сене, блаженно прижмурив глаза, и дорога казалась ему бесконечно длинной, куда хочешь можно по ней уехать — хоть на север, хоть на юг. Размечтался Тим и решил про себя, что лучше, конечно, на юг ехать, на юге всегда солнце, тепло. Не успел он так подумать, как вдруг шуршанье оборвалось, лошадь остановилась.

И Тим услышал чей-то густой, надтреснуто-хрипловатый голос:

— Привет лесному начальству!

Тим приподнял голову и увидел краснолицего, толстомордого парня с как попало расставленными глазами, отчего один из них косил куда-то влево, а другой вправо, с кое-как пришлепнутым и слегка сплюснутым носом, толстыми губами и несоразмерно огромным, тяжелым подбородком. На голове парня была пушистая ондатровая шапка, был он в черном полушубке нараспашку, в валенках, с чуть ли не наполовину загнутыми голенищами, шерстяные перчатки торчали из карманов. Жарко ему, видать, было. И весело отчего-то. Улыбался парень, широко растягивая губы, и глаза его разбегались при этом в разные стороны.

— Привет, говорю, нaчaльcтвy! — повторил он.

— А-а, Половинкин, — сказал Андрей. — Привет, привет. Как поживаешь?

— Не жалуемся, — и подмигнул Тиму. — Помощника завел?

Андрей слез с саней и подошел к Половинкину, и оказалось, что он чуть даже повыше его, только плечи у Половинкина пошире да подбородок потолще, да кулаки, пожалуй, поувесистей. Но это ничего еще не значит.