Караван специального назначения

— Все мы хорошо знаем, что Аманулла-хан не может поступить несправедливо, но если сейчас он откажется подчиниться Насрулле-хану, не приведет ли это к братоубийственной войне? Мы мечтаем о том, чтобы наша истерзанная страна стала сильной и независимой.

Аманулла-хан поднял глаза на хрустальную люстру.

— Если мы начнем теперь убивать друг друга, — с жаром говорил мулла, — если кровь афганских солдат оросит наши поля, это будет на руку англичанам и всем нашим врагам.

Аманулла-хан внимательно слушал речь муллы. Он стоял, плотно сжав полные губы.

— Не распри нам нужны, не раздоры, а единение и мир, — продолжал оратор. — Мы должны забыть о личных интересах и старых счетах во имя процветания великого и древнего государства Афганистан, — патетически закончил мулла, воздев руки к небу.

Одобрительные возгласы раздались вокруг. Аманулла-хан насупился.

— Вы полагаете, — спросил он муллу, — что во имя процветания Афганистана следует бросить будущее на произвол судьбы?

— Не бросить на произвол судьбы, — почтительно поправил его мулла, — но вручить в надежные руки опытного и искусного политика, брата вашего покойного отца. А если вы будете в чем-то не согласны с ним, — мулла обращался уже не к одному Аманулле-хану, а ко всем присутствующим в зале, — что ж, я уверен, он не откажется обсудить с вами любой спорный вопрос.

— Например, вопрос о наказании убийц эмира? — ледяным тоном спросил Аманулла-хан.

— Но ведь убийцы не найдены! — удивленно воскликнул мулла. — В таких вещах нельзя торопиться. Легко допустить ошибку. Слава аллаху! Насрулла-хан достойнейший человек. Он вне всяких подозрений.

— Увы! — печально вздохнул Аманулла-хан. — Факты говорят нам другое. Единственное, что движет сейчас мною, — забота о благосостоянии нации. Я всегда ставил это выше своих личных интересов.

— Готов поклясться, что это правда, — подтвердил горячо молодой офицер, — мы верим Аманулле-хану и пойдем за него на смерть, если потребуется. Только он будет нашим эмиром.

— Насрулла-хан хочет независимости для Афганистана. Это верно, — спокойно начал говорить Аманулла-хан. — Он хочет, чтобы никто не вмешивался в наши дела. На это мне тоже нечего возразить. Но к чему стремится Насрулла-хан? Он мечтает, чтобы мы жили, как пятьсот лет назад. Хочет отгородиться от всего мира, сохранить рабство, возродить порядки средневековья. Аллах милостив, и надеюсь, этого не случится. Народы ислама достойны лучшей жизни. Нет, Насрулла-хан не принесет счастья Афганистану, — продолжал Аманулла-хан, и его голос, звучал теперь еще звонче и увереннее.

— Подумайте, в какую бездну толкаете вы свой народ, — снова вмешался седобородый мулла.

— Если наша воля будет твердой, — убежденно заявил Аманулла-хан, — Насрулла-хан не решится вступить в открытое соперничество и откажется от своих притязаний. У меня нет никаких сомнений, что войны не будет. Арсенал и государственная казна в наших руках. В Джелалабаде нет даже достаточных запасов продовольствия. Наши потомки не простят нам, если мы в такой момент проявим малодушие, недостойное истинных афганцев..

Теперь уже никто не колебался. Фирман Насруллы-хана был отвергнут. Через два часа войска кабульского гарнизона были выстроены перед дворцом для принесения присяги новому эмиру Афганистана Аманулле-хану. Столица приветствовала его орудийным салютом.

Толпы ликующих, празднично одетых людей стекались по извилистым кабульским улицам ко дворцу, где происходила коронация.

Аманулла-хан в простой военной форме поднялся по ступенькам к трону и сказал:

— Если на то воля аллаха, с сегодняшнего дня Афганистан будет независим как в своем внутреннем управлении, так и во внешних сношениях с иностранными государствами. С сегодняшнего дня мы начинаем борьбу за свободу.

Обнаженная сабля эмира висела на портупее:

— Я не вложу саблю в ножны до тех пор, пока не отомщу за убийство отца! — поклялся Аманулла-хан.

Глава четвертая

Рано утром красноармейцы отправились в общественную баню. Это было большое просторное помещение с высокими потолками и бассейнами, наполненными горячей водой. Услужливые банщики мастерски, по всем правилам восточной науки делали желающим массаж, парикмахер проворно брил, без мыла и остро отточенной бритвой.

— Теперь бы, — мечтательно произнес Гоппе, — посидеть где-нибудь в тихом месте и выпить чаю.

Отправились в чайхану, где, несмотря на ранний час, уже сидели несколько завсегдатаев. Хозяин, на редкость добродушный толстяк в красной феске, возился около огромного пузатого самовара.

— Ребята, — воскликнул Иван, — а самовар-то, бьюсь об заклад, — тульский.

— Самовар-то у него тульский, да только чай зеленый, — ехидно заметил Гоппе. — Да еще без сахара.

— Спроси, — подмигнул Иван переводчику, — может быть, у него для нас черный чай найдется.

Баратов перевел. Любезный толстяк неодобрительно покачал головой и что-то невнятно пробормотал.

— Обиделся, — объяснил Баратов. — Решил, что мы над ним подшутить вздумали. Такие приличные господа, говорит, и вдруг черный чай просят. Так что, хотите — не хотите, а придется вам теперь к зеленому чаю привыкать, — положил он руку Чучину на плечо.

— А Ивана это теперь меньше всего заботит, — хитро улыбнувшись, сказал Гоппе.

— Почему? — попался на его удочку переводчик. — Иван, по-моему, большой любитель почаевничать.

— Был любителем, — многозначительно поднял кверху указательный палец Гоппе. — А теперь новый приятель приучил его пить вместо чая какую-то бурду.

— Не бурду, а аб-дуг, — поправил Чучин, но не обиделся, во всяком случае, не подал виду, что слова Гоппе задели его.

Он лишь досадовал на Гоппе за его внезапно проявившуюся подозрительность. Ивану казалось, что все самое трудное уже позади. Тем более что теперь-то они находились под двойной охраной. Правда, в глубине души Иван знал, что Гоппе, в сущности, прав. Но уж больно нравился ему Камал. Иван привык полагаться на свою интуицию, он считал, что хорошо разбирается в людях.

Ивану не хотелось возвращаться в унылую прохладу караван-сарая, сулившую вынужденное безделье. Поэтому, когда при выходе из чайханы красноармейцы лицом к лицу столкнулись с разыскивающим их Тегером, Чучин первым подал мысль совершить небольшую экскурсию по городу.

Гоппе, поначалу воспринявший такую идею в штыки, вынужден был в конце концов уступить дружному натиску большинства.

— Ладно, — махнул он рукой. — Только если ненадолго, — сегодня нас ждет к обеду наместник края. Нужно выглядеть бодрыми и отдохнувшими, чтобы не ударить лицом в грязь.

Мазари-Шариф мало чем отличался от знакомых Чучину туркестанских городов. Такие же серые глинобитные мазанки. Только крыши некоторых домов были не плоскими, а куполообразными. Два красивых изумрудно-зеленых купола мечети, построенной более четырехсот лет назад, очень выделялись на этом унылом фоне.

Евгений Карпович Тегер, человек веселый и общительный, оказался превосходным гидом.

— Мазари-Шариф, — рассказывал Тегер, — означает в переводе — благородная гробница. Существует предание, по которому, когда был убит Али — один из самых почитаемых у мусульман святых, двоюродный брат и зять Мухаммеда, основателя ислама, гроб с его телом положили на белую верблюдицу и по степному обычаю отправили в путь. Там, где верблюдица остановилась, святого похоронили. По всей видимости, это чистейший вымысел, но на этом месте, священном для верующих, теперь построена мечеть. Каждый год весною в Мазари-Шариф приходят слепые, хромые, увечные. Днем и ночью они молят аллаха о выздоровлении…

Внезапно Иван поймал себя на мысли, что не слушает Тегера. Разноцветье пестрых халатов, хижины, лепившиеся друг к другу по узким улочкам древнего города; Восток — разноликий и таинственный, кажется, уже знакомый Ивану, но все-таки другой, неузнаваемый и чуждый под бесцветным от зноя афганским небом, внезапно зачаровал Чучина какой-то необъяснимой новизной своей и тайной. И ушли прошлые тревоги, словно и не было уже гибели Шульца, слежки рябого, был пестрый мир, было познание этого мира — пусть смутное, но радостное. И он вдруг почувствовал какое-то отдохновение, и еще: почувствовал, насколько устал…