Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи

Однако как все это удивительно и неожиданно! Путешествуя по Тибету, по открытым всем ветрам плато, где солнце с эскортом блеска и блаженных облаков господствует над простором, где все ясно, прозрачно и кристально, где нет таинственных лесов и долгих северных сумерек, ты ожидаешь встретить народ, чей внутренний мир находится в более очевидной гармонии с природным окружением. Ты ожидаешь встретить безмятежный разум греков, культ красоты в дорической простоте, отважный дух светлого анализа, южные, солнечные эмпиреи, мифологию, в которой боги так же величественны, как Гималаи, наслаждаются метафизической гармонией, суть которой крайняя абстракция. Ты ожидаешь, чтобы Тибет рождает в человеческом разуме смелость высочайших полетов западной математики.

Есть теория, такая же древняя, как первое рассуждение человека о его окружении, согласно которой ландшафт и климат страны в какой-то мере объясняют не только физическую внешность обитателей, но и их характер, философию, религию, искусство. От Гиппократа (по-гречески) до Ретцеля, от Полибия до Тейна это считалось самоочевидным тезисом, даже не стоящим обсуждения.

Невозможно отрицать, что на человека влияет среда, но понять, как влияет, – совсем другое дело. «Век анализа на час синтеза!» – воскликнул Фюстель де Куланж. Время синтеза еще далеко, хотя, кажется, никто не сознает этого. Я наугад открываю исторический труд и нахожу фразу: «Вполне закономерно, что Парфенон мог возникнуть только на земле и под небом Аттики» (X. Берр). Это утверждение можно интерпретировать так: если мы имеем народ с развитым интеллектом, в стране, одаренной ясным небом и ярким солнцем и сильно изрезанным побережьем, с климатом, в котором у всего четкие очертания, где все отчетливо и вся атмосфера поощряет объективность и не поощряет туманную мечтательность и безудержный поток фантазии, то естественным результатом будет Парфенон. Парфенон – это плод спонтанного расцвета цивилизации, ведомой ясными и блестящими идеями к гармоничным и простым целям. Не следует ли ожидать от аналогичной среды культа рационализма в философии, культа обнаженной натуры в искусстве, культа измеримого в геометрии? А что касается богов, лишь естественно ждать, что они будут понятными, разумными, антропоморфными… Аргумент идеальный. Слишком идеальный.

Проблема в том, что весь этот аргумент можно применить к Тибету. Тибет – это обширная скалистая страна, царство неба и солнца, где ветер дует днями без препятствий, кроме закованных в лед, безлюдных хребтов кангри, «снежных гор», где дождь редок, а туман исключителен, где нет лесов, где все кажется блистательной эмблемой самого кристального рационализма, безмятежной и гармоничной мысли. Разве внутренняя жизнь обитателей такой страны напоминает природу вокруг них? Хитроумный и заблуждающийся теоретик, твои воздушные замки логики падут от удара за ударом при каждом последовательном контакте с тибетской землей и в конце концов будут безжалостно разрушены.

– Откуда берутся роланги? И кто становится ролангом? – спросил я у Палджора.

– Если в тебя ударит молния и убьет, иногда ты становишься ролангом, – ответил молодой человек. – Твое тело стоит с закрытыми глазами и ходит. Оно идет прямо вперед, и никто не может его остановить или заставить повернуть. И вообще, любой, кто коснется роланга, заболеет и умрет. Роланги ходят по горам. Они остановятся, только если бросить в них башмак…

Последняя ремарка сломала напряжение, и я от души рассмеялся. Но и это типично для страны. Внезапный переход от мрачного, гротескового, непристойного к комическому, внезапный взрыв смеха – это нечто преимущественно тибетское. Палджор тем не менее хранил серьезность. Для него бросок башмака был магическим действием, актом экзорцизма, ритуалом, а не нелепым антиклимаксом, каким он кажется нам.

В Чубитанге: намеки и объяснение

На каждом этапе караванного пути до Лхасы можно найти книгу для посетителей. В Чубитанге, перевернув страницы, я увидел имена многих людей, которых встречал в Тибете или Сиккиме: Грейнджера, например, здоровенного англичанина, огромного, как полуостров. Я встретил его в Гьянце, где он командовал ротой индийских солдат, когда британское правительство получило право расквартировать там ее для охраны караванного пути. (Право перешло к индийскому правительству 15 августа 1947 года.) Я познакомился с ним однажды утром и примерно в три часа того же дня нашел у своего дома двух лошадей. На одной из лошадей сидел грозный, чернобородый сикх в фиолетовом тюрбане (такой же, как пророки, которые водят калькуттские такси); другая лошадь была для меня.

– Мистер Грейнджер приглашает сыграть в поло.

Сыграть в поло? Я в жизни ничего подобного не делал. Естественно, я обеими руками ухватился за эту новую возможность. Правда, на высоте 3700 метров даже лошади вскоре начинают тяжело дышать, и нам приходилось время от времени отдыхать. Но это была не игра, а эйфория.

Грейнджера одолело внезапное и огромное восхищение профессором Туччи.

– Этот ваш профессор, он же гигант, правда? – воскликнул он.

Грейнджер провел два года в Тибете, не интересуясь страной, но теперь вдруг у него появился страстный интерес к буддизму. В разгар игры в поло, когда наши лошади сходились, он криком задавал мне вопросы: «Эй, а что ж такое бодхисатва, а?» или «Эй, а сколько будет стоить копия Кангьюра?».

Кангьюр – это писание тибетского буддизма, как правило, оно состоит из ста восьми томов. Тангьюр, который представляет собой комментарии к писанию, состоит из двухсот двадцати пяти томов. Вместе они составляют малую толику печатных трудов. Это напоминает мне один случай десятилетней давности, когда мы с профессором Туччи карабкались по перевалу Нату, и с нами не помню сколько мулов, нагруженных учеными трудами. Бедные твари, привыкшие перевозить шерсть, покорно поднимались по горе со всеми этими историями о мириадах богов, магическими формулами для посвященных, тонкими различиями и видениями огня и кровопролития. Тангьюр, пролежав некоторое время в утробе корабля между коробками с пряностями и тюками хлопка, в конце концов прибыл в Рим. Кто из миллионов жителей итальянской столицы знает, что там, в сердце города, лежит немая и глухая фантастическая вселенная беспримерного образного богатства? Но что есть книга, которую практически никто не читает? Бумага – красивая, захватывающая, примитивная бумага Тибета с неровными волокнами, широкими, как вены.

Мистер и миссис Наланда, должно быть, проехали этим путем несколько дней назад. Какая странная пара! Он – церемонный немецкий еврей, уже в годах, который приехал на Восток лет двадцать назад. Он принял буддийское имя и буддийскую веру и носит что-то вроде усредненного индо-тибетского одеяния очень яркого желтого цвета. На запястье у него четки, седые волосы чуть растрепаны, делая его похожим на скромного учителя музыки, который не позволяет себе полностью отдаться условностям. Его жена намного моложе; она отнюдь не уродина и порой даже весьма хорошенькая, белокожая, черноглазая и черноволосая, совсем как бомбейские парсы. Она тоже одевается в тибетском стиле. Они бродят от монастыря к монастырю, копируют картины и питаются жареной ячменной мукой. Это, можно сказать, героические люди, довольно нелепые и очень необычные. Они не ищут для себя чрезмерной славы, и это значит, что они искренни, но они изменили Западу, что печально.

Изучать Восток и любить его – это не обязательно значит обратиться в него и отказаться от собственной цивилизации. Слава Запада – это наука, не просто наука в обычном смысле слова, а в более глубоком – знание окружающего мира. Это правда, что Запад должен рассечь Восток, как он рассекает концепции правды, добра и времени или строение растений и химию звезд, и, делая это, предан себе и последователен. Европа – это Леонардо, Декарт, Лейбниц, Бах: мир как мысль и собор; это Сервантес, Тициан, Шекспир: мир как активность, цвет и страсть. Но во всех своих аспектах западный мир – это мир объяснения, тогда как восточный мир – мир скрытого смысла. Запад центробежен, он существует в нестабильном, динамическом равновесии; Восток центростремителен, вовлекает в себя. Поэтому он, вероятно, надолго нас переживет. Но истинный европеец не должен оставлять свое место в своей цивилизации, несмотря на то, каким сумасшедшим, метеорическим путем она идет.