Реквием по утрам

В море Кудуспай был весел: шутил, насвистывал и разговаривал с рыбой. Он очень нравился Бебе в эти минуты. Беба не знал, что просто он попадает под обаяние человека, знающего до тонкости свое дело и любящего его, что влияние на людей великих исполнителей музыки обусловлено теми же причинами, что и влияние рыбака Кудуспая. Только вместо музыки здесь было море, вместо рояля рыбацкая сеть.

Беба как бы заново постигал и острый вкус «Беломора», и солнце, и воду. Он старался но думать о самородке. Каждый раз, как только он вспоминал о нем, он шел купаться или начинал что-либо делать.

Однажды во время перекура в море Кудуспай сказал мечтательно:

— Я казах рода Кудай. Род Кудай всегда был рыбаками и охотниками.

Солнце уже ощутимо поднялось над горизонтом, и вода из ночной, синей превращалась в дневную, зеленую воду.

— Весь берег Аральского моря, — продолжил Кудуспай, — я знаю, точно свою ладонь. Осенью мы с верблюдом идем по берегу, останавливаемся, ставим капканы. Снимаем добычу, идем дальше. Так замыкаем круг. Штук двести лисиц, штук десять волков — столько шкур я сдаю каждый год.

— Насчет охоты я не очень, — сказал Беба. — А вот рыбачить…

— Ты как наши старики скотоводы, только наоборот. Их рыбу ловить не заставишь. А охотиться любят.

«Старики, — тревожно шевельнулось в голове Бебы. — В Средней Азии живут среднеазиаты». Он представил себе стариков в бараньих огромных шубах.

— Да-а, пастухи, — продолжил. Кудуспай. — Очень богатые есть старики. Платят пастухам много, деньги им девать некуда, кладут в вьючные сумы. Или возьмет и подарит внуку машину. А внуку пять лет…

«Не надо!» — хотел крикнуть Беба. Но ничего не сказал. Замолк.

29

В эту ночь Бебе приснился сон, который он уже дважды видел. Ему снился прииск, осенние тучи, которые, казалось, задевали за лиственницы. Дождик шел на тайгу, на раскисшие от грязи дороги, на весь мир.

Вот по этому чертолому из дождя, грязи и буреломной тайги Беба убегал от преследователей. Они были сзади, с боков и могли появиться спереди. Они гнались за ним неторопливо, молча, как бы даже жалея Бебу. А он убегал и не мог разжать закостеневшую руку с куском металла. Он чувствовал, что люди позади поймут его, если он остановится, повернет к ним навстречу. А он никак не мог решиться и все убегал, убегал.

Потом ему снились старики в барашковых шапках и шубах, сидящие на сумках с деньгами. А Беба издали показывал им самородок.

Проснулся он с тяжелым чувством грядущей беды. И может быть, впервые в жизни Беба задумался над необходимостью принять решение. Юрта — уют, который согревал все эти дни, — казалась сегодня нелепой и грязной. Вдобавок откуда-то из пустыни пришел верблюд Кудуспая. Пришел навестить хозяина. Кудуспай с верблюдом поговорил и оборвал с него колючки и клочья длинной шерсти. Верблюд же надменно и нагло смотрел на Бебу и как-то неодобрительно вздергивал головой на длинной шее.

Кудуспай попросил Бебу набрать камней и завязать их в тряпочку. Для грузил. По неизвестным приметам сегодня он ждал катер и хотел поставить на сомов закидушки в лимане.

Беба ушел с облепленным чешуей рюкзаком. С половины дороги он вернулся и зачем-то взял свою сумку. Когда Беба вернулся, Кудуспай уже налаживал лески с крючками, готовил закидушки. Беба ушел купаться.

Кудуспай пересчитал принесенные Бебой грузила, их не хватало. Он вспомнил про сумку и заглянул в нее. Там было еще одно. Кудуспай решил, что два недостающих сделает из чего-нибудь на месте, и ушел. Закидушки — работа тонкая, ее надо делать в одиночку.

30

Когда Беба вернулся с моря, он прежде всего увидел далеко на фоне камышовой полоски спину Кудуспая и заметил, что сумка его лежит не на месте. И как тогда, на полигоне, еще не приблизившись к сумке, он понял, что самородка в ней нет. Беба кинулся к ней и убедился, что сумка пуста.

Он выбежал из юрты. Кудуспая уже не было видно. Беба сел на горячий песок и начал пересыпать его из ладошки в ладошку. Получалось так, что первый раз он хотел отнестись к человеку с доверием и этот человек оказался нормальным жуликом.

Где-то внутри в Бебе билось сознание, что все это ошибка. Но чем дальше он думал, чем больше вспоминал разных типов, ловкачей всевозможных, тем больше он накалялся. Никому, никому нельзя верить. Тогда в Лосиноостровской, наверное, хотели его убить, чудом спасся в Урганче и вот…

Вот и настал решительный час. Нет, не отдаст Беба просто так самородок. Он его нашел, он на эту карту поставил, он за него страдал.

Он вернулся в юрту, взял длинный нож, которым они потрошили рыбу, и стал ждать Кудуспая. Когда за юртой послышался скрип песка, он спрятал нож за спину.

— Шесть штук на лимане поставил и шесть в стороне, — весело сообщил Кудуспай. — Катер придет — поедем смотреть. Пусть живых отвезут.

— Где золото спрятал, гад? — прошептал Беба.

— Золото? — машинально улыбаясь, повторил Кудуспай и поднял глаза.

— Кончай! — сказал Бебенин и вытащил из-за спины нож. — Кончай дурака валять!

Кудуспай встал. Он понял, что гость сошел с ума, не зря он кричал во сне, и что надо его обезвредить. Сегодня должен прийти катер.

— Положи нож. Ты, наверное, заболел. Положи, пожалуйста, нож, — тихо сказал Кудуспай. На всякий случай он отложил свой перочинный ножик, которым собирался потрошить сазана на завтрак.

Бебу охватил при виде спокойствия Кудуспая страх, и потому он заорал:

— Кончай, гад косоглазый. Сейчас кишки выпущу! — И взмахнул ножом.

Кудуспай был пограничником. И он кинулся вперед, чтобы выбить нож у сошедшего с ума человека. Нога его поскользнулась на рыбе, которую он собрался чистить, и Кудуспай упал прямо на нож, который успел выставить вперед Беба.

Кудуспай странно, нечеловечески как-то охнул. Беба выпустил нож и выскочил вон из юрты. В юрте за спиной хрипело и булькало.

Точно лунатик, Беба пошел к морю. Он шел по песку, и ноги вязли в песке, а голова была пуста, как мяч для пинг-понга.

Он остановился у воды, потому что дальше идти было некуда. И вдруг услышал далекий стук катерного мотора. Он понял, что это идет катер за рыбой, идет сюда. Он оглянулся с тоскливой неторопливостью. Темная степь лежала за спиной, проклятая дурацкая пустыня. Цепь событий с лязгом замкнулась, и время остановилось. Было утро.

В диком несоответствии с моментом Беба вспомнил вдруг дурацкого пианиста, у которого жила обезьяна макака-резус по кличке Гриша. Была обезьяна, был пианист, который в прокуренной комнате играл по утрам реквием, а потом уехал, может, просто уехал на юг, чтобы обезьяне было теплее. Еще была в той жизни соседка, которая открывала форточку и всех выгоняла, когда пианист начинал играть с утра свою похоронную музыку. Говорят, прошла всю войну санитаркой, и бесполезно было с ней спорить. Лучше и не пытаться…

Еще он вспомнил момент, когда нашел самородок, тихий утренний полигон, самогонного цвета водичку, которая заполняла ямку, и заплакал. Он сел на холодный песок и стал ждать катер. Он не знал, что звук по воде рано утром разносится очень далеко и катера надо еще ждать, ждать и ждать.

Солнце стало греть уже с ощутимой силой. Мимо Бебы проползла куда-то черепашка. Она, видно, очень спешила, оскальзывалась в песчаных ямках, и в тишине, разрезанной звуком катерного мотора, шуршание ее казалось оглушительным. В этот момент внутренний голос без объяснения причин сказал Бебе, что Кудуспай не брал его золота, что случилась ошибка. И Беба заплакал. Но в юрту, где то ли умирал, то ли уже умер Кудуспай, он боялся идти.