Реквием по утрам

И однажды случилось: с проволочной щетиной мужик подошел к эстраде и, поманив грязным пальцем Бебу, спросил:

— Могешь «Журавли»? — и положил четвертную у ног.

И смог Лев Бебенин. «Журавли» отвечали настроению души, проснулся в нем музыкант. Перед полупустым в этот день залом, отведя в дальний угол затуманенный взгляд, выдал не мелодию, нет, — крик отторгнутых душ выдал музыкант Бебенин.

Официантки застыли у столиков, командированные оторвались на миг от свиных отбивных с соленым огурцом и соленым же помидором, какая-то робкая девушка оторвалась от беседы с не менее робким парнем и широко открыла глаза на Бебу, и даже лабухи за спиной смолкли и перестали шептаться насчет верного сведения счетов, притихли, в какой-то момент решили было подстроиться, чтобы разделить успех, но хватило совести, смолкли, ибо подстроиться к вариациям Бебиной души было нельзя в этот момент.

В открытые окна ресторана лезли акации и тополя, мерцали в небе крупные азиатские звезды, и шел воздух времен, когда журавли действительно улетают.

Плакал за столом совсем почти трезвый дядя Осип, неизвестных трудов человек с проволочной щетиной.

Беба играл. Чутьем музыканта он понял, что сейчас не нужен надрыв, дешевые кабацкие штуки, нужна настоящая музыка. Приглушив динамик электрогитары, он играл вариацию за вариацией, уходил в совсем уж незнаемые дали от главной мелодии, и все-таки то была облагороженная мелодия «Журавлей» в те времена, когда журавли действительно улетают.

Пошлая или опошленная вещь, но ведь бывает…

Наконец Беба смолк, задавил струну на щемящем небесном звуке, и все в ресторане задвигалось, как было до этого. Задвигался и дядя Осип, он прошаркал кирзой к эстраде и сказал Бебе:

— Слезай. Пойдем к столу. Пусть эт-ти играют.

И хоть не положено было музыканту сидеть за столом, но мало ли что не положено. Власть была в хрипящем голосе неизвестного Осипа. И тем же голосом он прохрипел официантке:

— Шампанского. Два. Или три.

…У дяди Осипа оказалось человеческое лицо. Усталое человечье лицо было у этого щедрого оборванца. Чутьем понял Беба, что нет, этому он не продаст. Этому золото без всякого интереса. Но все-таки был как пружина, как волк перед смертным прыжком.

— Что смотришь? — усмехнулся дядя Осип. — Грязные, да? Плевать!

— Давно смотрю, — усмехнулся как можно шире Беба Открытый Парень.

— Душевно сыграл, — дядя Осип смахнул слезу, — Утешил.

— Чем занимаемся? — спросил Беба. — Я парень без предрассудков.

— Исправители ошибок, — загадочно ответил дядя Осип, — Понял?

— Не понял, — правдиво ответил Беба.

— Проще не могет быть. Строительство здесь большое — раз. Частник дома строит — два. Государство цемент везет? Везет! Большими вагонами. А вагон разгружает как? Еле-еле. У государства цемента много. А частнику нужен аль нет этот цемент? Дядя Осип идет в порожняк. И метет вагон так, как будто лично платил за этот цемент. Выходит десять-пятнадцать мешков с вагона. Частнику фундамент для дома, дяде Осипу сто рублей каждый вечер, государству чистая тара-вагон. Понял?

— Понял, — восхищенно вздохнул перед гениальной простотой комбинации Беба.

— Мое открытие, — с простодушной гордостью сказал дядя Осип. — Мой, выходит, патент.

— Вредно цемент мести. Пыль! — произнес Беба.

— Я только осенью. Здесь у меня осенний сезон.

— А потом?

— Пойми меня, музыкант. Я бродяга. Может, я последний бродяга в государстве и есть. Каждому месту и каждому месяцу в стране у меня свое время. Везде свой сезон. Через неделю уйду в Карганай, в заповедник. Там грецких орехов сбор. Это уже в Киргизии. Четвертная за день выходит. Мне больше не надо.

— Здесь-то сто? — сказал Беба.

— Чудак! Мне деньги без надобности. Там горы и лес. И нет никого. Только объездчик орех заберет, квитанцию выдаст. Я в тамошнем воздухе отхожу от цемента, живу в шалаше. Солнышко утром восходит. Птицы поют. И нету этого… алкоголя.

— Жили бы там, — с самому еще непонятной подлой заботливостью сказал Беба.

— Так не могу, музыкант. Ежели я б мог, нешто не жил бы, как все люди живут в государстве? Ведь я беззаконный сброд. Дом у меня в Чипчикае, жена там живет. А я не живу. Мне помирать надо. Если я вправду последний бродяга, то больше бродяг не будет.

— А что, действительно хорошо в том Карганае?

— Хорошо — негодное слово. Там… чудесно. Хошь, поедем.

— Хочу!

Как тонкая мелодия флейты у Моцарта, которого Беба втайне любил, возникла негромкая мысль: уехать в горы, закопать самородок под каким-нибудь деревом, вернуться домой. Нормально и чисто. Беба чувствовал, что сидящий напротив засыпанный цементной пылью босяк лучше и чище его, Бебы. Но тут лабухи за спиной грянули нечто совсем удалое, взвыло, забухало. Пропала флейта, всплыла грязь минувших недель, и Беба покатился вниз, в дебри окончательного подонства. Он сказал:

— Очень хочу с тобой, дядя Осип. Но денег-то нет. Не на что ехать.

— Я помогу, — сказал дядя Осип. — Раз вместе, так помогу. Отдашь на орехах.

В тот же миг проснулись и воткнулись в Бебу бывалые бродяжьи глазки. Вонзились и тут же потухли. Беба улыбался, как на рекламе.

Флейточки… Скользкий твердый стержень уже возник в нем, и не было обратной дороги, потому что он решил обмануть последнего бродягу страны. Убаюкать и облапошить. Раньше влекли события, теперь решил сам.

В тот же вечер, вытянув у бродяги Осипа двести рублей, он исчез из этого города. Самолет, вездесущий АН-2 летел в какое-то место с урчащим названием. Беба взял на него билет только потому, что давали без очереди. И в самолете он был единственный пассажир.

27

Аральское море вынырнуло из-за горизонта, как видение невероятного. Оно было зеленого цвета и лежало в желтых песках в отчаянной бесконечности.

Это было то самое Аральское море, чье пятно на карте тревожило и тревожит школьников и пожилых людей.

Наверное, только узкие специалисты-историки знают историю его берегов. Какие были здесь племена, какие были сражения, кто первым пас здесь стада и кто первым провел по твоей воде рыбацкую лодку?

Есть местность, где легче установить геологическую историю движений земных пластов, чем пластов человеческих передвижений и образа жизни.

Сюда, к Аральскому морю, шел самолет АН-2 и вез на себе неизвестный груз, а также Бебенина с самородком.

Самолет шел над пустыней, над землей, изрезанной непонятными пятнами и шрамами, над солончаковыми озерами, и справа от него вырисовывалась зеленая лента Амударьи, а слева и впереди маячили обрывы легендарного плато под названием Устюрт.

Сел самолет просто на пыльный грунт. На посадочной дорожке был выбит ковыльник, виднелись следы посадок и взлетов. Вокруг не было ничего. Только в сторонке маячила обмазанная глиной изба, которая, видно, и была главным аэропортом этих мест.

«Аннушка» замерла, дыша горячим мотором, все еще поскрипывая от движения, выскочил подтянутый, как все летчики, пилот, распахнул дверцу, сказал Бебе: «Прибыли, друг! Конечная точка».

В дверцу ударил желтый свет, и земля дыхнула ужасающим зноем. И голос пилота был естествен, как естествен голос стюардессы, объявляющей в Москве, или в Киеве, или даже во Владивостоке посадку.

Беба взял сумку.

От глиняного здания аэропорта двигался человек. Он шел с бумажным почтовым мешком. Пришел, встал рядом с пилотом, и оба они закурили. Пилот был юн, с нежным румянцем здорового, ведущего правильную жизнь человека. Подошедший был коренаст, даже не коренаст, а как-то тяжек, как глыба земли, и лицо его было коричневым, как кусок засохшей глины. Через минуту пришедший взял выкинутый из самолета мешок почты, закинул свой и опять, тяжко ступая, пошел обратно. А пилот бросил сигарету с фильтром, обогнул самолет, улыбнулся Бебе и махнул рукой: «Отойди».