Сочинения в двух томах. том 1

Если ты не видишь этого, значит, не умеешь читать в моем сердце, а если не умеешь, так потому, что недостаточно любишь меня… О моя любовь, мое обожание! Я отлично вижу, что я не дорог тебе… Ну, что же! По крайней мере, тебе не так будет тяжело потерять меня: ты скорее утешишься, твоя молодость заявит свои права на новое счастье… Пусть же будет так! Все к лучшему… Я люблю тебя и спасу своей гибелью. Я люблю тебя».

Я громко повторил эти последние слова:

— Я люблю тебя… — как будто считая их достаточным ответом на все речи Мадлен.

Она весело и удивленно посмотрела на меня; потом рассмеялась:

— Ты любишь меня? Да? скажите пожалуйста!.. Это очень любезно с вашей стороны, мосье…

И кокетливым и шаловливым движением она прижала свои губы к моим губам, и этот поцелуй продолжался, Бог знает, сколько времени…

Я еще не пришел в себя, как она тихонько упала назад на свои подушки, и ее глаза внезапно закрылись:

— Ах! — сказала она. — Как я ужасно устала, как ужасно устала!.. Я надеюсь, дорогой, нет еще семи часов?.. Скажи? Нет семи…

И она осталась неподвижной с закрытыми глазами.

В дверь постучали.

XXVIII

— Сударь, — произнес маркиз Гаспар, — мне было очень приятно предоставить вам, согласно вашему желанию, один час для свидания с мадам де…; я надеюсь, что оно не оставило у вас неприятных воспоминаний?

Он стоял посреди нижней залы, куда я только что вернулся. Мне показалось, как будто он стал больше ростом и как-то прямее, а его глаза приняли повелительное выражение.

Все свечи в стенных подсвечниках были потушены. Горели всего две лампы на колонках по обеим сторонам камина. Граф Франсуа как раз в это время уменьшал в них огонь.

— Не угодно ли вам будет присесть теперь, — продолжал маркиз. — Мы приступаем к делу.

Он указал мне рукой на глубокое кресло — дормез, где он сам спал перед этим.

Я решил не обнаруживать ни малейшего волнения. Твердым шагом прошел я на другую сторону залы и занял указанное мне место.

— Антуан! — позвал граф.

Я сидел в дормезе, который стоял ближе к рефлектору. Как раз напротив меня, в каких-нибудь десяти или двенадцати шагах, помещался другой пустой дормез. Мое тело, в полном смысле слова, покоилось в кресле. Мягкая и глубокая спинка, локотники и подушка для головы были прекрасно приспособлены для лежачего положения. В моей позе я не чувствовал ни малейшего напряжения или усталости. Однако я невольно приподнялся и несколько встревожился, когда, по знаку своего отца, виконт Антуан приблизился ко мне, держа в руке фонарь вроде того, которым он прежде освещал наш путь в горах — только гораздо больших размеров. Заметив, что я повернул голову в его сторону, он предостерег меня:

— Берегите глаза, мосье!

Он повернул фонарь открытой его стороной прямо ко мне, и ослепительно яркий свет залил меня всего с головы до ног; вся комната была погружена в полумрак, и резкость этого освещения чувствовалась особенно сильно. Сначала я закрыл глаза. Потом, раскрыв их, я старался не смотреть в сторону направленного на меня источника света, а вглядывался в глубь темной залы и рассматривал прозрачный рефлектор и дормез, стоявший напротив.

И вдруг, — хотя, в сущности, ничего особенного не было в том, что я увидел, — невольная дрожь охватила меня: дормез, только что бывший пустым, теперь был занят кем-то, или, вернее, чем-то: то была светлая тень человеческой фигуры в сидячем положении, — по-видимому, мое собственное отражение. Я тотчас же захотел проверить свое впечатление и поднял правую руку; тень в точности воспроизвела мой жест.

Я слышал, как резкий голос маркиза спросил:

— Изображение отчетливо?

Ему ответил грудной голос виконта:

— Да, совершенно отчетливое.

Я снова опустил свою голову на мягкую подушку кресла. Теперь мне так удобно было лежать, что, казалось, если бы я лишился чувств, то и тогда положение моего тела ничуть не могло бы измениться. В этой позе мое поле зрения сузилось наполовину. От меня виден был только граф Франсуа, по-прежнему занятый своими лампами; их огонь он уменьшил теперь настолько, что они давали света не больше какого-нибудь ночника.

Маркиз задал еще вопрос, но на этот раз он относился ко мне:

— Сударь, вполне ли удобно вы сидите, не стесняет ли вас что-нибудь? Должен сказать, что это очень существенно для нас.

Ощупав свое кресло, я еще раз удостоверился в необыкновенной эластичности его пружин и мягкости обивки. Я коротко ответил:

— Мне хорошо.

Дотронувшись до материи, которой был обит дормез, я убедился, что это был не шелк и не бархат, но какое-то очень плотное шелковистое сукно; очевидно, оно должно было служить прекрасным изолятором. Тут я обратил также внимание, что нижняя часть всех четырех ножек кресла была сделана из толстого стекла.

Я поднял глаза и встретился со взглядом маркиза Гаспара; он стоял теперь передо мною.

— Сударь, — сказал он мне необыкновенно мягким тоном, — рассвет уже совсем близок. Нам нельзя терять на минуты времени. Вы ничего не имели бы против того, чтобы тотчас же приступить к сеансу?

Я почувствовал нервное сжатие в горле. Это была последняя дань слабости с моей стороны. Однако, кивнув утвердительно головой, я дал понять, что у меня нет никаких возражений.

— В таком случае не остается желать ничего лучшего! — воскликнул маркиз Гаспар. — И я не могу вам в достаточной мере выразить всю свою признательность.

В каком-то странном волнении он посмотрел на меня:

— Сударь, — сказал он после некоторого колебания, — мне было бы, право, очень прискорбно, если бы у вас возникла когда-нибудь мысль, что вы имели сегодня дело с жестокими людьми.

Я открыл глаза от изумления, а он продолжал:

— Я должен сознаться, что опыт, который я сейчас произведу над вами, сопряжен с известным риском, и не в моей власти совершенно устранить его. Но, во всяком случае, ни малейших страданий вы при этом не испытаете. Из предосторожности, я не буду предварительно усыплять вас, хотя, при таком условии, сеанс потребует гораздо большей затраты сил с моей стороны и будет даже сопряжен для меня с некоторыми болезненными ощущениями. Но зато вы, при добром состоянии ваших мускулов и нервной системы, значительно легче перенесете предстоящий процесс потери субстанции.

Он склонил голову набок, как бы раздумывая о чем-то.

— Да, вот еще что… — сказал он опять уже другим тоном. Потом, подумав еще с минуту, продолжал: — Я полагаю, при вас должны, конечно, находиться какие-нибудь документы с вашим прежним именем?.. Может быть, даже бумажник?.. В таком случае, будьте любезны передать мне все это, чтобы не помешать выполнению нашего проекта.

Я молча отстегнул две пуговицы моего вестона и вынул из внутреннего кармана небольшой сафьяновый бумажник. В нем был служебный документ, удостоверяющий мою личность, несколько визитных карточек, два-три конверта. Тут же оказалось и письмо начальника полевой артиллерии, которое я сунул в карман, уходя, из своей канцелярии. Все это я передал маркизу.

— Мерси, — сказал он, и на тонких губах его скользнула улыбка, а голос вновь принял какой-то торжественный оттенок.

— Итак, сударь, мы пришли теперь с вами к полному соглашению, — продолжал маркиз. — И мне остается обратиться к вам с последней просьбой: так как мы условились, что я не буду усыплять вас, то будьте, во всяком случае, любезны отдаться полнейшему покою и постарайтесь теперь избегать малейшего напряжения ваших физических сил или хотя бы даже мыслей. По возможности, уподобьтесь спящему человеку. Вам, конечно, понятно, что если я и настаиваю на этом, то делаю это в наших общих интересах.

Я взглядом выразил свое согласие.

Тогда он с церемонным поклоном произнес:

— В таком случае, мы сговорились, значит, окончательно. Прощайте, сударь…

XXIX

Он исчез из моих глаз.

Но через минуту я уже почувствовал его присутствие позади себя; я знал, что он стоит и смотрит на меня. Опять какая-то тяжесть легла мне на плечи и затылок, и у меня получилось хорошо известное мне ощущение удара от пристального взгляда; уже дважды пришлось мне познакомиться с подобным ощущением; в первый раз — при встрече в горах с виконтом Антуаном, потом — на пороге этого дома, когда я впервые увидела графа Франсуа…