Рассказы (СИ)

ОЛЕГ ГОЛИКОВ

РАССКАЗЫ

-----------------------------------------------------------------------------------------------

ВЕРНАЯ СТАВКА

...Откашлявшись и закурив пятую за час папиросу, Фёдор Михайлович задумчиво

посмотрел на крутящееся колесо рулетки в курортном салоне Баден-Бадена. Вот уже

шесть раз он пропускал игровой раунд, чем вызвал явное недовольство двух

подозрительных типов, которые битый час суетились за слегка сгорбленной спиной

писателя из России. И дело было не в том, что не было денег - как только аванс за новый

роман был довольно быстро истрачен в рулеточных баталиях, деньги свалились прямо

таки из ниоткуда. Не далее как вчера нежданно-негаданно прямо в гостиницу были

высланы 400 рублей ассигнациями каким-то полузабытым эмигрантом с царапающей

горло фамилией «Гхерцен», к которому Фёдор Михайлович, оставшись в буквальном

смысле без гроша, писал третьего дня по, уже и не припомнить, чьей рекомендации.

- Тридцать один-черное! - хрипловатым голосом выкрикнул крупье и ловко сгрёб с

зелёного сукна в одну аккуратную горку россыпь золотых монет и ассигнаций. В третий

раз удача отворачивалась от всех сидящих за столом, и снова в спину Фёдора

Михайловича стали неловко толкать нетерпеливые маркёры. «Кажется пора...» - подумал

про себя Достоевский, и аккуратно распечатал вощёную бумагу с новенькими

фридрихсдорами.

...Но в этот момент он словно поперхнулся табачным дымом, и сознание вдруг как-то

раздвоилось, затем поплыло, и перед помутневшим взором писателя вдруг возник

огромный зал, наполненный разношёрстной публикой, окружившей многочисленные

столы с рулеткой и картами. Среди шумящей играющей толпы проворно сновали

полуголые девицы с подносами, а вокруг повсюду были натыканы диковинные

светящиеся машины, возле которых тоже сидели люди, азартно дёргая за блестящие

рычаги и нажимая на клавиши. Лица сидящих на высоких табуретах за аппаратами были

мертвенно-сизы, видимо из-за света, который излучали диковинные звенящие и

мигающие машины.

«Я умер за рулеточным столом и попал в ад для игроков?...» - без особого страха подумал

писатель и осторожно посмотрел на свои руки, одна из которых до сих пор сжимала

плотную банковскую бумагу из-под дюжины золотых монет. В этот момент одна из

шустрых девиц с надписью «Лас Вегас» на кокетливом передничке, едва прикрывающем

бедра, ловко предложила ему бокал с каким-то темно-бурым напитком. Затем заученно

улыбнулась и растворилась в таинственных лабиринтах громадного игрового зала. Фёдор

Михайлович осторожно хлебнул предложенное зелье, и сразу закашлялся - напиток был

неожиданно крепкий и отдавал жжёной пробкой. Голова снова закружилась, и вдруг в

ушах послышался казённый голос:

- Распространяя крамолу и возводя хулу на его императорское величество...Именем

Российской Империи...лишить дворянского звания Фёдора Достоевского и приговорить к

смертной казни через расстреляние...

Всё тело вдруг как-то сразу онемело, жёстко пересохло в горле, и Фёдор Михайлович

невольно снова глотнул дьявольского напитка. Какое-то смутное предчувствие овладело

его сознанием, и он обречённо двинулся к ближайшему рулеточному столу. Игра была в

самом разгаре, и Достоевский пристроился за спиной какой-то дамы в богатом широком

манто, украшавшем широкую морщинистую шею. Шарик, направленный умелой рукой

моложавого крупье, привычно закрутился и, весело проскакав по колесу, уютно

примостился в ячейке с цифрой «4». Солидная дама резко подпрыгнула на месте, и, не

оборачиваясь, весело воскликнула по-русски: «Эх, четвёрочка - ставка верная, жизнь

наша тяжёлая, каторжная!» Крупье, придвинув к ней солидный выигрыш, снова бросил

шарик на рулетку...

В этот самый момент, Достоевского привычно толкнули в спину, и словно тяжёлая

пелена спала с глаз великого писателя. Фёдор Михайлович безо всякого удивления снова

обозрел знакомый игровой стол в Баден-Бадене. Несмотря на то, что внутри всё дрожало

от пережитого видения, его рука уверенно поставила всю дюжину золотых монет на

цифирь «4». Шарик поскакал по привычному кругу, Достоевский устало прикрыл рукой

глаза, за столом все затаили дыхание.

- Зеро! - весело крикнул крупье.

И в этот момент ему в тон задребезжал в ушах уже знакомый голос:

- По его императорской милости заменить казнь отставному инженеру-поручику

Достоевскому четырьмя годами каторжных работ...

...Открыв замлевшие глаза, Фёдор Михайлович Достоевский зажмурился от яркого света

декабрьского солнца, заливавшего Семёновский плац, на котором должна была состояться

казнь членов кружка Петрашевского. Впереди была целая жизнь...

------------------------------------------------------------------------------------------------------------

ВОЗВРАЩЕНИЕ КВАЗИМОДО

…Превозмогая боль в левой ноге, в которой до сих пор сидел кусочек железа - «подарок»

афганских «духов», он вышел из туристического «Неоплана», и привычно отмежевавшись

от своей группы, словно каменное изваяние застыл на Гревской площади. Его загорелое

лицо с ужасным шрамом от старого ожога не выражало никаких эмоций, хотя сердце

билось так быстро, что пришлось два раза глубоко вздохнуть, чтобы немного

восстановить ритм.

С детства он мечтал попасть в Париж. Точнее, не с самого детства, а с того момента, когда

будучи в седьмом классе, он к удивлению взрослых довольно быстро прочитал самый

драматический роман Гюго. Потом более внимательно перечитал ещё раз. И потом снова

и снова, не реже раза в год переосмысливал злоключения героев из далёкой почти

сказочной Франции.

Сказать, что это было его первое настоящее сексуальное и духовное переживание

означает не сказать ничего. В его пионерской юности до прочтения «Собора Парижской

Богоматери» не было ничего особенно яркого – обычные будни советского школьника,

состоящие из магниевых взрывпакетов, неловкого задирания наливающихся спелым

соком одноклассниц, школьных утренних линеек, записей в дневнике, выводимых с

помощью каких-то немыслимых смесей и тайного курения с обязательным заеданием

табачного аромата калёными семечками. Пожалуй, единственным его настоящим

увлечением и даже страстью было чтение. Всё остальное он проделывал, скорее, из

чувства солидарности, граничащего с обречённостью на стадное существование,

прививаемое с первых лет жизни каждому советскому человеку.

Но книги – книги были его территорией, куда не было входа никому. Конечно, это

необычное для подростка увлечение отличалось известной сумбурностью, которая на

самом деле и придавала нужные для духовного созревания оттенки – язвительный Чехов

чередовался с наивным Майн Ридом, а недочитанный Фадеев мог быть легко заменён на

загадочного Гоголя или фееричного Свифта. Но всё это было не то – он постоянно

чувствовал, что чего-то не хватает во всей этой разношёрстной прозе, должно быть нечто

более грандиозное, более искреннее и возвышенное.

И вот, наконец, свершилось – с первых страниц романа Гюго он понял, что впереди его

ждёт настоящее открытие, настоящее переживание, которое несравнимо ни с робкими

поцелуями тоненькой девочки в пионерлагере, ни с пряным ароматом сигарет «Кэмэл»,

наполнивших киоски «Союзпечати», ни даже с редким вниманием признанной классной

красавицы Оксаны, которая сидела с ним за одной партой. И его надежды были

оправданы – на последних страницах романа он тихо и с удовольствием плакал, не

ощущая своих слёз. А после второго прочтения пришло устойчивое ощущение всеобщей

красоты и величия человеческого одиночества, которое не покидало его всю оставшуюся