Лунка серебристая

— Тяжелая у вас работа. Целый день на солнце, в жару. Да такая мелочь, букашки, бяки всякие!

Я же рад своей профессии охотника за неразгаданными тайнами жизни насекомых. А жара и сухость в тягость только тому, кто не видит интересного.

Сегодня я ничего не встретил интересного и поэтому возвращался с поля усталый, изнывая от зноя, и рощица каратуранги с прохладным ручьем мне казалась райским уголком. Вблизи кордона по дороге навстречу шел Алексей. Он таинственно улыбался и повернул со мной обратно. С минуту мы шли молча.

— Сейчас я вам покажу штуку, — сказал Алексей. — Поймал ее на столе. Ни на что не похожа. Ни паук, ни насекомое, ни мокруша. Все время лежит, мертвой притворяется, а иногда не стерпит, шевельнется. Ноги раскорякой, брюха нет, крылья торчком. Бяка какая-то!

Мне не до находки Алексея. За несколько дней жизни на кордоне он донял любопытством. Все время тащит насекомых, спрашивает:

— Какая штука на голове? Усы. И такие дивные!

— А что за иголочка сзади? Яйцеклад. И такой длинный!

— И у этой мелюзги есть сердце! — удивляется он. — И печень, и нервы, и почки?

Наверное, и сейчас что-нибудь тоже поймал обыкновенное. Я же устал, хочу пить, но покорно иду смотреть.

Алексей осторожно берет кусок газетной бумаги и медленно-медленно разворачивает его. Я всматриваюсь в небольшой комочек и не могу понять и поверить своим глазам. Мелькает мысль, что передо мной что-то совершенно необыкновенное, новое, очень интересное. Действительно, ни паук, ни насекомое, ни мокрица. Ноги раскорякой, брюшка нет, и крылья торчком.

В доме сумрак, плохо видно. Алексей раскрывает занавески, распахивает маленькое окно. В комнату врывается жаркий воздух.

Я вынимаю лупу. Сейчас все выяснится. Но бумажка пуста. Бяка неожиданно исчезла, улетела, обманула нас. Я горюю.

Досадно потерять неизвестное насекомое. От этого оно кажется еще более необычным. Может быть, где-нибудь притаилось на полу?

Мы ползаем по комнате, сталкиваемся друг с другом.

— Нашел! — радостно кричит Алексей. — Опять притворилось мертвым.

Теперь я осторожен и медленно подношу к незнакомцу мокрый палец. Прилип, копошится, болтает одной ногой. Быстрее за лупу. А под ней…

Как велика сила воображения! Под лупой я вижу самую обыкновенную шкурку слинявшего паука. Вот на ней восемь больших выразительных глаз, щипчики с ядоносными крючками, корежистые ноги, покрытые шипиками и щетинками, скомканный комочек оболочки брюшка и панцирь груди, раздвоенный трещинкой на две части и похожий на крылья. Шкурка нежна, легка, легче перышка, и колышется от моего дыхания.

— Вот так бяка! — разочарованно говорит Алексей. — А я думал…

Я сижу в тени большого лоха на вьючном ящике и пишу отчет о работе.

Тугаи изнывают от зноя, а солнце такое яркое, что слепит глаза. Вокруг кипит разноликая жизнь, она везде, всюду и пульсирует быстро, неуемно, как сердце после усиленного бега.

Вот рядом со мною на широком листе невысокого тростничка примостился небольшой светлый в мелких пятнышках и полосках паучок-тенетник. Он бегает взад и вперед, волнуется, что-то затеял или потерял и никак найти не может. Но вот закрутился на одном месте. Взбалмошный какой-то или больной? Зачем так попусту тратить силы?

Но я неправ. Каждое движение паучка рассчитано. Он занят делом, и на листике постепенно появляется белое прозрачное пятнышко, тончайший шелковый платочек из нежнейшей паутинной ткани.

У паучка же важное дело. Из брюшка появляется желтоватая капелька и быстро растет. Через лупу видно, что в ней плавают крохотные идеально круглые прозрачные шарики-яйца.

Я все поглядывал на паука краешком глаза, но когда различил яички, не смог писать, отложил в сторону работу и смотрю, что будет дальше.

Паук торопится, не отдыхает. Теперь он набрасывает над желтой каплей широкие петли рыхлой паутинной ткани. Потом они становятся все гуще и гуще, плотнее, в то время как жидкость высыхает и осаждается мельчайшим порошком на яичках.

Кажется, упорная работа заботливой матери закончена. Теперь яички тщательно упакованы, обложены рыхлым войлоком, прикрыты плотной тканью. Паучок замирает на месте, чистит ноги, облизывает коротенькие придатки — педипальпы. Ему пора отдыхать, а мне приниматься за дело.

Но через полчаса он снова беснуется над своим детищем, затеял еще что-то, протягивает нити над коконом, прикрепляя их к краям листика. Они прямы и натянуты, как струны на арфе, и, наверное, из-за этого листик слегка вогнулся. Нитей же все больше и больше, а листик постепенно сдается, складывается вдоль, почти совсем сомкнулся краями, образовав уютную каморку над коконом. Не беда, что нижние нити провисли. Они выполнили свое назначение, и паук убирает их.

Кончил, наконец, паук трудиться, отдыхает. Теперь-то уж, наверное, не будет меня отвлекать!

Но я ошибся. Неуемный строитель, такой быстрый и юркий, принялся за другую работу — начал сворачивать самый кончик листа. Вскоре из него получается небольшая трубочка, в нее и забирается хозяин жилища и, наверное, надолго. Здесь он будет сторожить детище, а сейчас, утомленный, спит.

Я трогаю карандашом оплетенный кончик листа — из него стремглав выскакивает паук, падает на землю и отбегает в сторону.

«Зачем было попусту беспокоить труженика? — досадую я на себя. — Как он теперь обратно найдет путь в свое жилище?»

Но тревога напрасна. Ветер шевелит травами, от них скользят по земле тени, и видно, как к тому месту, куда скрылся паук, тянется, сверкая, паутинная нить.

Испуг маленькой матери недолог. Она мчится обратно, ловко взбирается по паутинке, быстро, на ходу свертывает ее в клубочек (зачем оставлять после себя следы?), а потом, добравшись до листика-домика, его съедает.

Не пропадать же добру попусту!

Жара еще сильнее, солнце еще ярче, и тень от лоха, в которую я спрятался, кажется, чернеет больше. Немного досадно, что паук отнял столько времени. Но я успокаиваю себя: все же между делом удалось подглядеть за ним и открыть маленький секрет его жизни.

Пыльная, белая, бесконечная дорога, жаркое солнце, высокие сухие травы. В ритм шагам поскрипывает полевая сумка, звякает морилка о лопатку. И так давно, этот ритм шагов.

Иногда по дороге пробегает черная оса-помпилла с убитым пауком, мечутся муравьи-бегунки. По дорожной пыли всюду следы: гладкая извилистая полоска — проползла змея; короткие закорючки и посредине тонкая линия — пробежала ящерица; странные, собранные в кучки запятые, все в разные стороны — ковыляла жаба; мелкий узор из нежных штрихов и полосок — прополз какой-то жук. А вот на самой середине дороги сидит неподвижно большой серый слоник с длинным хоботком.

Жив ли он? Я поднимаю жука, рассматриваю в лупу. На него это не производит никакого впечатления. Он все также недвижим, но его конечности гибки, в ногах чувствуется сила, усики едва-едва трепещут.

И снова ритм шагов и поскрипывание полевой сумки. Теперь по пыльной дороге нас двое — я и слоник.

— Да перестань притворяться! — говорю я своему пленнику.

Подбрасываю его в воздух, поглаживаю по спинке, расправляю цепкие ноги. Но слоник по-прежнему ко всему равнодушен, его черные глаза невыразительно и тупо смотрят на окружающий мир.

По самой средине дороги копошатся муравьи-жнецы, выскакивают наружу и, покрутившись, заползают обратно. Еще недавно было пасмурно, прохладно, жнецы работали, а вот сейчас печет солнце, и кто выполз наверх, спешит обратно в прохладное помещение. Муравьи, такие опытные сигнализаторы, на этот раз не сумели сообщить всем, что солнце вышло из-за тучи и опалило жаром землю. Или, быть может, это только одни неугомонные? Интересно бы посмотреть, сколько времени будет так продолжаться? Но путь еще далек, пора проститься со слоником и прибавить шагу. Я кладу его у входа в муравейник.