Каждому свое (СИ)

Каждому свое

- C Новым годом! - буркнул Паша, еще раз все оглядев: - главное самому потом не врюхаться, - и добавил, хмыкнув: - с похмелюги. Ладно, кому положено сгореть, тот не утонет.

Место он выбрал приметное - кулемка (деревянная ловушка) на бугре, дальше спуск к ручью. Ружье привязано к кедрине, капроновая нитка натянута к через крышу кулемки к листвени.

- Погнали, - Паша позвал собак, тозовку и упруго поскрипел камусными лыжами по засыпанной лыжне, продолжая материть росомаху, снявшую двенадцать соболей. Трех из них Павел нашел - обожравшаяся “подруга” наделала захоронок. По дороге он насторожил несколько больших капканов. Через день Паша был дома, правда дорога дала прикурить. Выезжал он с санями, привязав к ним еще и нарточку. Реку завалило пухляком, да еще вода страшенная под снегом, и пришлось бросить нарточку, потом сани, а потом напротив деревни и “буран”, и прийти домой пешком.

Под праздники подморозило. 25 числа выехавший днем позже Коля Толмачев зашел к Павлу. Были они не близкие, но хорошие приятели, приятельство это больше исходило от Паши, общение с которым грозило тягучей пьянкой. Остальные охотники Пашу тоже остерегались, хоть и любили, а он кажется все понимал, и пил с другими.

Коля постучал, ответила Рая. Он вошел: поджатые губы, напряженная неподвижность в глазах. Хуже нет. Вроде и не при чем, а все равно виноват одним тем, что тоже мужик - “из той же стаи”, как говорит Паша. На столе тарелка с недоеденной закуской. Стопка с остатками водки, водку Рая брезгливо выплеснула в раковину.

- Пашка дома?

Рая продолжала нарочито порывисто, подаваясь всем телом, вытирать со стола, свозя складками клеенку и качая стол. Молча кивула в комнаты, мол, полюбуйся.

Паша лежал в броднях на диване, на боку - подобрав согнутые в коленях ноги - одна рука под головой, ладонь другой меж коленок. Приоткрытые губы влажные и по-поросячьму вытянуты. Дыхание тяжелое, прерывистое. Замычал, забормотал, потер ногу о ногу и засопел на другой ноте.

- Хотела бродни с него снять - лягается.

Коля пошел домой. Вечером примчался пьяный и бородатый Пашка на “буране”. Борода ему шла.

- Ты че седеть-то вздумал? - тыкнул Коля на седой клок.

- Серебро бобра не портит! - отрезал Пашка, - ну, поехали!

Раи дома не было. Не успели сесть, как пришла: ледяное лицо, металл в голосе, но все-таки гость - и она собрала на стол, вернулись знакомые закуски. Пашка достал бутылку, какую-то свою любимую, пластмассовую, от редкой водки, достал втихоря, хотя ясно, что предосторожность лишняя. Рая ушла в другую комнату. Пашка было повеселел, но она вскоре вернулась, наряженная и накрашенная, и твердо села за стол. На лице улыбка и выражение решимости. Черная кофта с низким воротом. Подведенные глаза, ярко малиновые губы, запах духов. Пашка поставил две стопки.

- А мне? - громко спросила Рая, подняв брови и напряженно улыбаясь. Пашка удивился, обрадовался. У Коли отлегло. Рая подняла стопку, встряхнув головой, откинула крашеные каштановые волосы - расчесанные на прямой пробор, они засыпали скулы. Когда улыбалась, крепко округлялись щеки и белел ровный ряд верхних зубов. Пашка закричал:

- Колек! Давай! Я тебе выдерьгу не показывал?

- Че попало, - мотнула головой Рая, закусывая красной капусткой.

- Че за выдерьга?

- Да выдра, “бураном” задавил, - раздраженно объяснила Рая.

Коле хотелось поговорить про охоту, но разговора не получалось, Паша был пьяноват, про выдру забыл и орал одну и ту же частушку:

На горе стоит избушка,

Красной глиной мазана!

Там сидит моя подружка -

За ногу привязана!

Пашка еще по осени придумал себе новое выражение - когда у него собирались, он заставлял кого-нибудь из гостей наливать, говоря:” - Ну угощай, Коля!” Получалась игра, новый оттенок гостеприимства: вроде водка Пашина, а он так уважает гостя, что уступает ему хозяйское право. Вдобавок и перед Рая выходило, что он выпивает теперь, чтоб не обидеть разливающего. Выражение моментально, распространилось по деревне.

Рая улыбалась, вываливая грибы, Пашка крича:

- Ну, угощай, Коля!

Коля зачем-то встал, Рая ключила магнитофон и, проходя к холодильнику, взяла его за локти и, описав круг по кухне, выкрикнула, косясь на Пашу:

- Сейчас пойду вот и Толмачеву отдамся! - Пашка только зло хмыкнул, поднял брови и пожал плечами. “Ну, попал”, - подумал Коля.

У Паши шла сейчас полоса куража, и главное было продержаться в ней подольше, не перебрать, иначе грозит упадок - будет сидеть свесив голову, клевать носом, но на вопрос “спать может лягишь”, бодро вскинется ”нет!” Пошумит, поспорит и снова книзу носом. Тут главное его увалить решительной серией рюмок, иначе так и будет колобродить - ни два, ни полтора. Если удастся - уснет мертвым сном до утра - хоть кол на голове теши.

Пашка налил:

- На горе стоит избушка! Угощай, Коля!

- Частушку эту че-попалошную заладил... - Рая поджала губы и помотала головой.

Давай, братка! Ну а ты чо моя! - гнул Пашка. Рая держала стопку и говорила обращаясь только к Коле:

- Господи! Вот он три дня как приехал, ни посмотрел на меня даже, ни обнял ни разу! Только водка одна на уме! - Она закусила губу, подбородок задрожал, взялся мелкой ямкой.

- Толь-ко вод-ка, - повторила она низким рыдающим голосом. Потом собралась - опрокинула рюмку, запила водой. Шмыгнула носом, вытерла слезы, и сказала трезво:

- Извини, Коля.

Пашка было повесил голову, но тут раздались по-морозному шумные и скрипучие шаги и громкий стук с дверь.

- Да! - рявкнул Паша.

Ввалились двое: Генка Мамай (кличка) и Петька Гарбуз (фамилия). Мамай - крепкий, рыжий мужик, веки в веснушках, синие глаза, волосы жесткие и плотные, зачесанные набок и стоящие упругой волной. Гарбуз - толстый малиноворожий хохол, Пашкин сосед.

Пашка орал от радости:

- От нюховитые! И ведь как знают, когда Пашка гудит!

- Ты скажи, когда он не гудит! - сочно бросил Мамай, протягивая Рае мороженную сохачью печенку в газете:

- Шоколадку построгай-ка нам, хозяйка.

Пашке нравилось все, даже то, что зашел Генка - они всю жизнь друг друга недолюбливали. Прошлой зимой Пашка не дал Генке поршень от “бурана”, у него его просто не было, а тот не поверил, сказал, что Пашка “зажался”, и полгода с ним не здоровался. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если б однажды ночью, во время погрузки на теплоход, у Генки не намоталась на винт веревка, и Пашка не дотащил его до берега. Теперь они общались, но Мамай на Пашку затаил еще больше зуб, и теперь оба находили свой шик, что вместе пьют, хотя война подтекстов продолжалась. Вообще Мамай всех всегда подозревал. Напившись, ни с того ни с сего, вперившись в товарища, грозил неверным пальцем и проницательно щуря глаз, тянул:” Не на-адо! Я зна-а-ю! Я сра-азу по-о-нял!”

Гости сели. Рая достала тарелки:

- Пилимени берите!

Пашка особо не ел, пил, экономя силы, рассчетливо оставляя половинки, да и те заталкивал, давясь. Мамай жахал мимоходом, не меняя выраженья лица. Гарбуз сидел, как тумба, подносил ко рту, резко плескал туда, ставил стопку, и делал ладонью возле открытого рта проветривающее движенье. Мамай не умолкал, плел про дорогу - он куда-то ездил:

- ...заберегу проморозило, как втопил по ней - только шуба заворачиватся! Ну давайте!

- Шуба вон отворачиватся, - сострил Гарбуз, отрывисто захохотав, поставив пустой стопарь, потрепыхав ладонью у рта, и кивая на Пашку - Пашина фамилия была Шубенков -- того аж передернуло от вида полновесного стопаря спирта, исчезнувшего в гарбузовой пасти.

- Сейчас начальника видел, - сменил тему Мамай, - рожа - хоть прикуривай. Опять забыченный.

Разговор заварился вокруг недавно выбранного начальника, который втихоря продал излишки солярки на самоходку, а на деньги слетал на родину под Ростов.

- Сами выбрали, сами и виноваты- хмыкнула Рая.